Суббота, 18 марта

Я приготовила для Розетт горячий шоколад, оставила дверь в chocolaterie открытой. Теперь я была уверена: на той стороне площади творится нечто странное. И дело не в розовой неоновой вывеске, и не в новом названии магазина – Les Illuminés, – и не в том, что дети так и слетаются к его витрине, как пчелы на мед. Дело в том, что я, как ни странно, так и не заметила возле магазина ни одного покупателя, не видела, чтобы туда приезжали фургоны с товарами, оборудованием или рабочими, и мне до сих пор не ясно, чем в этом магазине собираются торговать. Я не могу избавиться от ощущения, что там творится нечто подозрительное.

Прошлой ночью мне впервые за много месяцев приснилась Зози де л’Альба с ее прямым пристальным взглядом, ее неистребимым обаянием, с ее леденцовыми туфельками, каблучки которых цокают по булыжной мостовой. Но стоило мне увидеть во сне Зози, как вдруг снова налетел тот ветер – тот игривый ветер, что так возбуждает нас обеих и провоцирует Розетт совершать то, что мы называем ее маленькими Случайностями.

Хотя, разумеется, Случайности эти отнюдь не случайны. Они повторяются циклично, как и сам этот ветер, и так же, как он, определяют направление «главного удара». Кто-то умирает в Ланскне, на площади появляется новый магазин, а у Розетт – новый приятель; всё это признаки Перемены. Они столь же определенны, как та карта из колоды моей матери – с башней, в которую ударила молния. И мир вокруг меня словно сразу превратился в некий зловещий лес, полный предзнаменований и таинственных знаков. Смерть. Шут. Башня. Перемена. И между ними тот ветер, что заставляет нас смеяться и танцевать; тот ветер, на котором Розетт способна летать верхом, как птица; тот ветер, что приносит ураган.

Возня с шоколадом всегда помогает мне отыскать некую точку покоя. Шоколад уже так давно присутствует в моей жизни, что здесь ничто не может меня удивить. Сегодня я готовлю пралине, и шоколадная масса в маленькой сковороде, стоящей на горелке, уже почти готова.

Пралине я люблю готовить вручную. Для этого неглубокую медную сковородку я накрываю керамической миской – способ, возможно, старомодный и несколько громоздкий, но какао-бобы требуют особого обращения. Они ведь проделали такое долгое путешествие и теперь заслуживают полного моего внимания. Оболочку конфет я сегодня сделаю из бобов Criollo: у них слабый, обманчивый вкус, более сложный, чем у Forastero с их невероятно яркими вкусовыми качествами, но не такой непредсказуемый, как у гибридных бобов Trinitario. Большинство моих покупателей так и не узнают, какими редчайшими сортами какао-бобов я пользуюсь; но я все же предпочитаю именно Criollo, хотя он, пожалуй, и дороговат для меня. Деревца этого сорта какао подвержены заболеваниям, а урожай крайне невысок, зато их плоды известны со времен ацтеков, ольмеков и майя. В наши дни гибридный сорт Trinitario практически полностью вытеснил эту древнюю разновидность бобов, но все еще можно найти немногочисленных поставщиков, по-прежнему готовых иметь дело со столь изысканным и капризным товаром.

Теперь-то я с легкостью могу определить, где выращены те или иные бобы, и назвать их сорт. Эти прибыли из Южной Америки, с одной маленькой «органической фермы». Но при всем моем опыте и мастерстве мне так ни разу и не довелось увидеть ни одного цветка с дерева Theobroma cacao; это деревце цветет только один день, как в волшебной сказке. Хотя фотографии я, разумеется, видела, и на них цветок какао похож на цветок пассифлоры, ее еще страстоцветом называют; это совсем маленький цветочек, всего пять восковых лепестков, как цветков томата, но без свойственного томатам острого запаха свежей зелени. Цветки какао запаха не имеют; весь их дух заключен внутри стручка, отчасти напоминающего человеческое сердце. И сегодня я явственно ощущаю, как все быстрее и быстрее бьется это сердце в глубокой медной сковороде, готовясь вскоре выпустить на волю некую тайну.

Прибавим еще полградуса, и шоколад будет готов. Тонкая, еле заметная струйка пара вьется над гладкой поверхностью. Всего полградуса – и шоколад приобретает оптимальную нежность и мягкость.

Розетт тем временем, поставив на стол пустую чашку, уже снова вышла на площадь и куда-то побрела. А мне вдруг захотелось еще раз перечитать эсэмэс, присланное Анук. Всегда приходится долго копаться, вытаскивая суть из этих крошечных зарисовок ее тамошней жизни. Думаю, мы сумеем приехать на Пасху. Мы. Это, разумеется, означает «Жан-Лу и я». Нет, я очень неплохо отношусь к Жану-Лу, но Анук становится совсем другой, когда он с нею рядом: невероятно внимательной, вплоть до постоянной тревоги. Хотя как же ей не тревожиться: все детство чуть ли не с рождения Жан-Лу серьезно болел, да он и сейчас подвержен всяким инфекциям с дальнейшими осложнениями. Хотя сам он, похоже, на сей счет не слишком беспокоится, но у Анук его состояние явно вызывает сильнейшее беспокойство.

Я понимаю, что с моей стороны эгоистично об этом мечтать, но иногда все же думаю: может, лучше было бы, если б Анук и Жан-Лу никогда не встретились? А ведь когда-то я искренне радовалась, что в ее жизни появился Жан-Лу, что теперь у нее есть хотя бы один настоящий друг; но когда мы снова перебрались в Ланскне, мне показалось, что Анук эту дружбу переросла. Да и Жанно Дру был ей не менее верным другом – и уж он-то точно остался бы или в Ланскне, или еще где-то поблизости, например в Ажене, и тогда я бы видела их каждый день, а не время от времени, наблюдая за их жизнью издалека…

Думаю, мы сумеем приехать на Пасху. Больно уже одно то, что она не пишет приехать домой. Возможно, теперь она настолько привыкла к Парижу, что именно его воспринимает как свой дом. Вот уж действительно ирония судьбы! Неужели и Анук, столько лет мечтавшая навсегда поселиться в каком-нибудь тихом местечке вроде Ланскне, станет летать по всему свету, точно листья на ветру, как в ее возрасте вела себя и я? Я взяла в руки мобильник и наконец ответила:

Да, конечно! Будет чудесно увидеть вас обоих!

Люблю, В. хххх

Я всегда добавляю еще один «поцелуй». Но сейчас этот ряд крестиков чем-то напоминает мне кладбище, а шоколад пахнет сигаретным дымом, и такое ощущение, словно тот ветер дует мне прямо в сердце, прямо в открытую рану.

Вот что случается, когда не обратишь должного внимания на то, чем в данный момент занимаешься. Поверхность шоколадной массы уже начала съеживаться, а это означало, что я позволила температуре подняться выше ста двадцати градусов. Еще несколько секунд – и шоколад стал бы безвкусным, как земля, и таким же плотным и зернистым.

Но сейчас шоколад еще можно было спасти, хотя действовать приходилось невероятно быстро, пока он не успел утратить эластичность. Я вылила его из сковороды и добавила в горячую массу несколько кусков глазури, непрерывно все это помешивая, пока глазурь полностью не растворилась. Противный запах сигаретного дыма сменился запахом горящей листвы – это был сладкий запах обычного осеннего костра, какие часто жгут по вечерам.

Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.