никогда не услышать привычное и такое род- ное “Гусь, Гусевич, Гусеныш”… Я подумал, что если отца не станет, исчезнут и “Гусь”, и “Гусевич”, и “Гусеныш”… И в моей жизни наступит совсем новый, куда более жесткий период. Если бы я был один, то, наверное, разрыдался бы… А потом я подумал: а называл ли меня отец когда-нибудь по имени? Не Гусь, а Гера? И не вспомнил ни одного случая… Однажды он обратился ко мне, назвав Герушей… Хорошо помню, это было в 1980 году в Амстердаме, куда я приехал к отцу на турнир, привезя для передачи моей Наде, которая тогда еще оставалась в Риге, подарки.

Мне тогда было несладко. Мы с мамой уже почти два го- да жили, даже не жили, а существовали в Германии. Ни ра- боты у меня нормальной нет, ни с учебой я ничего не могу решить. Я люблю Надю. Она как бы моя невеста. Я в Германии. Она в Риге. Что дальше – неизвестно. Полный разлад в душе… В общем, животворная база для ностальгии. И мама сказала мне: “Если ты так мучаешься, не вернуться ли тебе? Уладишь все с Надей, а там посмотришь…”

Легко сказать “не вернуться ли тебе”… В те годы!

Так, с подарками и серьезнейшими вопросами, я приехал в Амстердам к отцу. Вечером в гостиничном номере я сказал ему, что намерен вернуться и прошу, естественно, его помощи в этом вопросе. Вот тогда-то он в первый и последний раз назвал меня Герушей. “Геруша, – сказал он, – я понимаю, что ты хочешь получить от меня готовый ответ и решить задачу, поставленную перед тобой ДРУГИМ человеком, даже если этот ДРУГОЙ человек-твой отец… Но нет. Задачу ты должен составлять для себя САМ, а решить ее технически помогу тебе я, какова бы задача ни была…” Я сказал: “Буду возвращаться”.

Отец посмотрел на меня пристальным, пронизывающим взглядом. (Такие взгляды он бросал на соперника во время игры.) Потом сказал: “Не спеши, чтобы не сделать ход с угрозой вернуться на прежнее поле. Я тебе сначала помогу с гостевой визой, а там видно будет. Захочешь остаться – останешься”. На самом деле это звучало так: захочешь остаться – помогу тебе, чтобы ты остался…

Когда я нагружал его кучей неприятностей, он прини- мался разгребать ее спокойно, в возникших в данный мо- мент реальных обстоятельствах. (В отношениях со мной он реально оценивал трудности, словно воздвигаемые партне- ром в ходе шахматной партии.) В первый раз это случилось в конце 1978 года. Мы с Надей вернулись из Сочи, где проводили отпуск, и мама сказала мне о своем намерении уехать из СССР, что для меня явилось полной неожиданностью. Уезжать из страны у меня не было в тот момент, честно говоря, ни желания, ни резона: незаконченный институт, разгар безумной любви… Ошарашен я был и сказал маме: “Подавай документы, а я останусь… Во всяком случае, до окончания института, до женитьбы…”

Но когда мама подала документы, советские товарищи ей сказали прямо: “Не думайте, гражданка Ландау, что мы совсем уж идиоты. Сначала уедете вы, а потом за вами последует ваш сын. А мы не намерены готовить ни специалистов, ни солдат для вашего Израиля. Так что, будьте так любезны, отправляйтесь или вместе, или не отправляйтесь вовсе”.

И тогда я решил для себя, что обязан поехать вместе с ма- мой, потому что бросать ее одну не имею права. Она слиш- ком много значила в моей жизни, и ради нее я готов был пожертвовать всем, пусть даже самым дорогим… Я надеялся, что потом смогу вернуться и выполнить все свои человеческие обязательства перед Надей, без которой не мыслил свою дальнейшую жизнь…

Но без отцовского “Не возражаю против выезда моего сына на постоянное место жительства в государство Изра- иль” меня бы никто не выпустил… Здесь надо пояснить, что мама уезжала по израильской визе.

Отец, узнав о мамином решении, сказал сразу, без разду- мий: “Если Гусь не возражает, я не против”. Он прекрасно понимал, какими неприятностями может обернуться для него наш отъезд. Забегая вперед, скажу, что Надин брат, который работал в Москве в одном из НИИ, вскоре после нашего отъезда был уволен с работы… Это при том, что официально на тот момент мы с Надей были чужими друг для друга людьми. А тут родной сын! Конечно, с одной стороны, мой отец был не просто отец, а знаменитый на весь мир человек. Но, с другой стороны, звездный час Таля был уже позади. Страна сотворила себе новых, более удобных кумиров, и правительственно-партийная любовь к одному из экс-чемпионов мира остыла… При всей своей “инопланетности” и отрешенности от мирских дел отец несомненно знал, на что он идет, но поступить иначе не мог. “Неужели по ходу игры мы не разберемся в возникших осложнениях?” – часто повторял он.

Папа относился к категории людей, которые принимают решения быстро и исключительно по подсказке совести. С последствиями он разбирался потом… Когда я приехал в Ригу по гостевой визе и вскоре решил остаться насовсем, Роберт сказал: “Я счастлив, что ты вернулся, но ты должен отдавать себе отчет, что вернулся в клетку”. И это сказал человек, который многим помог и морально, и материально из этой клетки вылететь… Отец прореагировал просто: “Решил – оставайся. Все, что обещал, сделаю”. И сделал. Все же хлопоты по восстановлению меня в институте, по прописке, по квартире легли на Гелю, и я никогда этого не забуду…

Чем ближе мы подлетали к Москве, тем тревожнее становилось на сердце. Я не мог себе представить, что останусь без него. И я, яснее чем когда-либо, почувствовал, как бе- зумно люблю своего отца. Любовь к нему проявилась у меня уже в достаточно сознательном возрасте… А любил ли я его в детстве? Может быть, так, как сыновья любят своих отцов, и не любил, потому что теперь понимаю, что его отношения с мамой, а стало быть, и со мной, нормальными назвать нельзя. Помню, мы с мамой жили в квартире на Горького в одной комнате, а папа встречался с какой-то дамой в другой. Я догадывался, что так быть не должно, но воспринимал все как данность, потому что в любой момент мог зайти к папе, и всегда он был рад меня видеть…

Прекрасно помню, как спускались мы с мамой на улицу в один из обычных дней. Спускались пешком – лифт не работал, и мама вдруг сказала: “Сыночек, мы с папой