С расстояния в три фута Харлен мог видеть руку миссис Дуган, которую она держала на столе – длинные пальцы, просторное золотое кольцо, тусклый блеск костей.

Миссис Дуббет наклонилась поближе к трупу своей подруги и что-то сказала. Она выглядела озадаченной, затем перевела взгляд на окно, за которым на коленях стоял Харлен.

В эту последнюю минуту он понял, что его прекрасно видно, потому что отсвет падает прямо на его лицо за стеклом, видно также явственно как видны сухожилия похожие на спагетти на кулаке миссис Дуган, так же ясно как видны темные колонии плесневых грибков под прозрачной плотью. Вернее под тем, что осталось от плоти.

Уголком глаза Харлен заметил, что Старая-Задница-Дуплетом повернулась и смотрит на него, но он не мог оторвать глаз от спины миссис Дуган, на которой под разъехавшейся кожей кости позвоночника медленно двигались как двигаются белые камни под подгнившей тканью.

Миссис Дуган обернулась и взглянула на него. С двух футов фосфоресцирующее сияние жгло через темную лужицу жидкости, стоявшей там, где был когда-то ее левый глаз. Зубы оскалились в безгубой улыбке, когда она наклонилась вперед, будто посылая Харлену воздушный поцелуй. Но дыхание не замутило оконного стекла.

Харлен выпрямился и кинулся бежать, не помня, что он стоит на тонкой полосе бордюра над пропастью в двадцать пять футов над камнем и бетоном. Он бросился бы бежать, даже если бы вспомнил об этом.

Он упал, даже не вскрикнув.

Ритуал мессы Майк очень любил. В это воскресенье, как и во все остальные, кроме особых праздничных дней, он помогал отцу Каванагу служить обычную раннюю мессу, начинавшуюся в половине восьмого и затем остался на позднюю, десятичасовую, на которой он был главным алтарным служкой. На раннюю мессу народу обычно приходило больше, поскольку большинство католического населения Элм Хэвен жертвовало лишним получасом своего времени только тогда, когда избежать этого не было никакой возможности.

Свои коричневые ботинки Майк всегда держал в комнатке, которую отец Каванаг называл алтарной; прежний священник, отец Гаррисон не возражал против того, чтобы из-под рясы его служек виднелись тенниски, но отец Каванаг говорил, что помогать людям принимать причастие надо с большим уважением. Первоначально эти расходы вызвали неудовольствие в семье Майка. Прежде у него не бывало новых ботинок – отец говорил, что ему достаточно тяжело одевать четырех дочерей, чтобы еще беспокоиться о нарядах сына – но в конце концов он тоже согласился выказать почтение Богу. Кроме как в костел Майк никуда не носил свои ботинки и надевал их только во время мессы.

Майк наслаждался каждой черточкой церковной службы, и наслаждался тем больше, чем чаще он присутствовал на ней. Почти четыре года назад, когда он только начинал служить алтарным служкой, отец Гаррисон не требовал от своих помощников почти ничего, кроме того чтобы они приходили во время. Подобно всем остальным Майк вставал на колени, совершал нужные действия и бормотал латинские ответствия, не уделяя особенного внимания их значению и не думая в сущности о том чуде, которое совершалось каждый раз, когда он передавал маленькие бутылочки с водой и вином священнику для причастия. Это был долг, который ему, поскольку он был католиком и, как он полагал, хорошим католиком, полагалось исполнять…, хотя другие маленькие католики из Элм Хэвена вечно находили предлоги, чтобы избежать выполнения этого долга.

Затем, около года назад, отец Гаррисон ушел в отставку, вернее его попросили уйти в отставку, поскольку старый священник выказывал все признаки старческой дряхлости, его пристрастие к спиртному становилось все более явным, а проповеди все более расплывчатыми… Вот тут-то прибытие отца Каванага и изменило для Майка всю его жизнь.

Несмотря на то, что оба были священниками, во многом отец Каванаг казался полной противоположностью отцу Гаррисону. Отец Гаррисон был старым, седым ирландцем, с подозрительно розовыми щечками и некоторой путаницей в мыслях, словах и поступках. Мессы, которые ему приходилось служить, казались ритуалом давно ему надоевшим и имевшим для него значение не больше, чем ежедневное бритье. Он жил только ради визитов к прихожанам и обедов, на которые его приглашали, даже посещение больных и умирающих стало для старика поводом для долгих, неторопливых бесед, воспоминаний, историй, рассказов о давно ушедших из жизни стариках. На некоторые из этих посиделок Майку приходилось сопровождать священника, поскольку часто больному требовалось причаститься, то отец Гаррисон справедливо полагал, что присутствие одного из алтарных мальчиков прибавит пышности простому в общем-то обряду. Майк же во время этих визитов отчаянно скучал.

Отец Каванаг напротив, был молодым, немыслимо энергичным человеком, с темными волосами. Майку было известно, что несмотря на то, что священник брился дважды в день, примерно к пяти часам его смуглые щеки покрывала отчетливо проступающая щетина. К мессе отец Каванаг относился очень трепетно – он называл ее призывом Господа к людям присоединиться к Тайной Вечере – и требовал такого же трепета от алтарных служек. По крайней мере от тех, кто остался при нем служить.

Среди этих немногих был и Майк. Отец Каванаг требовал от мальчиков многого, и прежде всего понимания своих слов, а не бездумного бормотания вызубренных латинских фраз. Поэтому целых шесть месяцев Майк посещал по средам занятия по катехизису, на которых священник учил их основам латинского языка и объяснял исторический контекст мессы как таковой. Алтарные служки должны были по-настоящему принимать участие в службе, участвовать в ней сердцем. Учителем отец Каванаг оказался весьма строгим и был беспощаден к тем, кто любил посибаритничать и просыпал вследствие этого мессу или пренебрегал занятиями.

Отец Гаррисон был большим любителем поесть и еще большим – выпить, каждый человек в приходе, и даже в целом округе, был хорошо знаком с этой слабостью старика, отец же Каванаг вино употреблял только во время причащения, а на пищу, казалось, смотрел как на неизбежное зло. Подобное отношение он проявлял и к посещениям прихожан; отец Гаррисон любил говорить со всеми и обо всем, иногда он целые дни проводил, обсуждая с досужими болтунами из фермеров погоду или грядущие урожаи, отец же Каванаг хотел говорить только с Богом. А его посещения больных и умирающих походили на рейды иезуитских коммандос, последние напутствия тем, кто готовился явиться на Страшный Суд.

Единственным пороком отца Каванага было, по мнению Майка, курение. Завзятый курильщик, он, когда не курил, казалось только и думал о том, чтобы сунуть в рот сигарету, но для Майка это не имело значения. И отец и мама курили. Да и у всех ребят родители курили, кроме разве что Кевина Грумбахера, но те были немцы и вообще довольно странные люди, а отца Каванага курение делало еще более энергичным.

В это первое воскресенье настоящего лета Майк служил во время обеих месс, служил, наслаждаясь прохладой большого храма и гипнотическим бормотанием прихожан. Положенные ему слова Майк произносил очень старательно, не слишком громко, не слишком тихо, артикулируя латинские звуки так как его учил отец Каванага во время долгих уроков в доме священника.