И я была твердо убеждена в том. О работе не было и помину, он едва писал только самые необходимые письма. Его нервные припадки стали повторяться чаще, в особенности, когда он думал о них и боялся их наступления. Когда мне, наоборот, удавалось отвлечь его мысли, весь день очень часто проходил без припадков. Видя, как молчание тягостно для него и как оно угнетающе действует на его ум, я поощряла его к разговорам, несмотря на запрещение доктора, так как я не относилась серьезно к его болезни горла; он следовал моему совету. Он боялся оставаться один, и я ни на минуту не оставляла его. Хозяйство мое шло кое-как, к счастью, Леопольд любил, чтобы дети были вокруг него, иначе мне не пришлось бы видеть их часто. Я совсем не выходила и никого не принимала.

Штауденгейм – единственный, кого я хотела бы видеть, так как, наверно, нашла бы поддержку в его дружбе, – не вернулся в эту зиму в Брюк. Я все время проводила вдвоем с моим больным.

С тех пор, как мой муж откровенно заявил мне, что надеется пережить «Венеру в мехах» со мной с «большими наслаждениями», чем с г-жой П., он ни о чем больше не говорил, когда мы оставались с ним вдвоем.

И теперь, больной и угнетенный духом, он находил в этих разговорах и картинах предстоящего блаженства отвлечение от нервного страха и боязни смерти. Я ломала себе голову, чтобы описывать ему все жестокости, которые я рассчитывала применить к нему, но мое воображение очень скоро изменяло мне; тогда он приходил мне на помощь, и я следовала за его мыслью, руководившей мной.

Его воображение вело меня мрачными и нечистыми путями и направляло каждый мой шаг.

Я вынуждена была причинять самые утонченные физические и нравственные страдания этому несчастному человеку, больному душой и телом, и когда, растроганная от жалости, я не могла смеяться от душивших меня слез, он умоляюще поднимал руки и просил:

– Еще! Еще! Бей… Не жалей меня!.. Чем больше я страдаю от тебя, тем я счастливее!

Эта мрачная бездна страданий и муки приносила ему самое высокое, опьяняющее счастье.

Я честно боролась против собственной природы и заставляла себя дать ему столько «счастья», сколько только была в силах. А когда я чувствовала, что изнемогаю, неся крест, который сама возложила на себя, то думала о своих детях; страх за их будущее поддерживал меня, и я продолжала свой мучительный муть.

Прошло несколько месяцев, и положение вещей было таково, что я предвидела наступление момента, когда он действительно сойдет с ума. У меня не было никакой опытности в этом отношении, я принимала все это за безумие и была близка к отчаянию. Я решила обратиться к доктору Шмидту. Я придумала повод, чтобы выйти из дому, отправилась к нему и рассказала ему все.

Он внимательно и с большой симпатией выслушал мою печальную повесть, Он не нашел умственного расстройства, но опасался чего-то другого, о чем, впрочем, не сказал мне. Он посоветовал мне действовать таким образом на моего мужа, чтобы сохранить его доверие; поддаваясь его фантазиям, я должна была попробовать подействовать на его рассудок; по его мнению, у меня было больше всего шансов на успех, если я отнесусь к этому с точки зрения «чести», но я ни в коем случае не должна исполнять то, о чем он просил меня, потому что это будет гибелью для всех нас.

Я вернулась подавленной и в отчаянии, так же как вошла. Рассудок и честь мало трогали Леопольда в том состоянии, в котором он находился; для того, чтобы влиять на него в этом направлении, мне необходимо было выждать, пока он будет спокойнее.

Немного времени спустя старший из наших сыновей заболел бронхитом. Он был очень нежный ребенок, и доктор опасался, чтобы это не перешло в воспаление легких. Чтобы предотвратить эту опасность, ребенок должен был принимать каждые десять минут успокоительную микстуру; если ночь пройдет спокойно, опасность, значит, миновала.

Когда Леопольд увидел своего любимца, своего обожаемого, прекрасного ребенка серьезно больным, в нем произошла полнейшая перемена. Его болезнь прошла, и все, что так мучило в эту зиму нас обоих, разом исчезло. Полный энергии, он уселся у изголовья ребенка и заявил, что останется тут и на ночь и вообще не уйдет, пока ребенок не поправится.

Несмотря на всю мою тревогу из-за болезни ребенка, я чувствовала себя почти счастливой, потому что она произвела нечто вроде кризиса в состоянии здоровья моего мужа. Постоянно следя за часами, мы сидели возле ребенка, внимательно и со страхом в душе исполняя предписания врача.

Леопольд смотрел на ребенка, который спокойно спал без всякого жара; его густые белокурые волосы покрывали подушку, окружая точно венчиком его розовое личико. Он долго смотрел на него, и я увидела, что глаза его наполнились слезами, а лицо приняло то мучительное выражение, которого я не могла видеть без глубокой жалости.

– Если б я лишился этого ребенка, – промолвил он, точно обращаясь к самому себе, – я не мог бы прожить и одного часа после этого, потому что я даже не могу выразить, что представляет этот ребенок для меня. В нем так мало земного, столько небесного, что он кажется мне существом другого мира. Какова будет его жизнь?

– Да, какова она будет? Какая жизнь предстоит этим детям? Я часто думаю об этом. Их будущность полна опасностей.

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что я не смогу, а может быть, и не захочу заниматься хозяйством и детьми, когда вполне сделаюсь «Венерой в мехах». Ты тоже не сможешь, потому что, по всей вероятности, я отдам тебя в рабство моему любовнику. И тогда дети будут брошены на попечение служанки. Ты об этом ни разу не подумал?

– Нет. Но ведь можно будет отыскать какую-нибудь особу, которой можно доверить детей.

– Может быть. Но если мы и найдем такую, у нас нет средств, чтобы оплачивать ее. Такие лица очень дорого ценятся. Неужели ты хочешь, чтобы посторонняя женщина заменила тебя в Сашином сердце?

– Мой Катци никогда не перестанет любить своего папу.

– Конечно, нет, пока его папа будет возле него. Но вообрази себе, – а ты этого желаешь, – что мне придет в голову «отдать» тебя моему богатому и знатному любовнику, а он уведет тебя куда-нибудь на целые недели, месяцы; ты будешь зависеть от него, и он будет поступать с тобой, как захочет. Где же будет Саша в это время?

Он с изумлением глядел на меня, широко открыв глаза.

– Да, это в самом деле такие затруднения, о которых надо подумать и как-нибудь устранить их.

– Все это хорошо, но я не вижу, как это сделать!

– Но нельзя же в самом деле требовать, чтобы ты, молодая женщина, отказалась пользоваться жизнью только потому, что у тебя двое детей.

– Не говори так. Ты отлично знаешь, что речь идет не о моем, а о твоем удовольствии. Не переворачивай вещей, будем играть на чистоту. Я обещала тебе исполнить твою фантазию и сдержу свое обещание, если ты этого хочешь. Но я желаю, чтобы ты подумал и последствиях, которые от этого произойдут, как для нас, так и для детей. Я ничего не прошу, я совершенно счастлива с тобой и с детьми. Я приношу тебе жертву, исполняя твою волю, и ты один будешь ответствен за нее, что может случиться, запомни это хорошенько…