Номер маршрутного такси. Стоит вскочить на подножку и позволить себе быть пассажиром.

Четвертый этаж. Дверь направо.

* * *

Я живу в другой стране. На другой планете. Но ключ, боже мой, что мне делать с ключом…

Некоторые из них уходили, а редкие – оставались на ночь и плакали на его груди – вначале от счастья, потом – от невозможности счастья, после – от быстротечности всего сущего. Они плакали на его груди оттого, что приближался рассвет – тот таинственный час, когда случаются стихи – не пишутся, а случаются, как неизбежное, а уже после наступало утро – время не поэзии, но прозы. Прозы опасливо приоткрытых форточек, пригорающей яичницы, надсадного кашля и струйки сизого дыма.

Время одиночества.

Он не помнил их ухода, а только торопливые обмирающие поцелуи – их жаркие слезы, их сдержанную готовность к разлуке, привычку быстро одеваться, обдавать волной острых духов и терпкой печали, о, женщины, похожие на мальчиков, с глазами сухими, однажды выплаканными, они ироничны и беспощадны, их кредо – стиль, умелое балансирование на сколе женственности и мальчишеской отваги, пляшущий огонек у горьких губ и поднятый ворот плаща – гвардия стареющих гаврошей, заложников пульсирующего надрыва Пиаф, смертоносного шарма Дитрих и Мистингет.

Или женщины-дети – опасно-требовательные, сметающие все на своем пути, как эта башкирская девочка – с телом узким, подобным восковой свече, о, если бы была она безмолвной красавицей с Японских островов, с подвернутыми ступнями маленьких ног, с цветной открытки из далекого прошлого – юная поэтесса смотрела на мир из-под косо срезанной челки, она знала такие слова как «концептуально», «постмодернизм», лишь на несколько блаженных мгновений клубочком сворачивалась на постели, умиротворенная, надышавшаяся, разглаженная, пока вновь не распахивала тревожную бездну глаз, вытягиваясь отполированным желтоватым телом, пахнущим степью, желанием, горячим потом. Где начинались желания маленькой башкирской поэтессы, заканчивалась поэзия, – опустошенный, он выпроваживал ее и выдергивал телефонный шнур, чтобы не слышать угроз, мольбы, чтобы не видеть как раскачивается она горестно у телефона-автомата, а потом вновь скользит детскими пальцами, отсвечивающей розовым смуглой ладонью по его лицу, бродит вокруг дома, молится и проклинает, стонет и чертыхается всеми словами, которые способна произносить русская башкирская поэтесса, живущая в Нью-Йорке.

А в прошлой жизни я была китаянка – такая не вполне обычная китаянка, не говорящая по-китайски, то есть совершенно русскоязычная, впервые попавшая на родину предков, а там, о ужас, все по-китайски лопочут и к тому же не воспринимают меня как иностранку, о чем-то спрашивают и не получают ответа, – говорит она и плачет, вначале жалобно, а потом зло, – у тебя аура фиолетовая, с оранжевым свечением по краям, – она вскидывается посреди ночи, юная, полная жара и тоски, и сидит у кухонного стола, поджав узкие ступни, кутаясь в его рубашку, – одержимая стихами, она напевает вполголоса странные песенки, чуждые европейскому уху.

Была женщина-актриса, известная актриса, подрабатывающая в ночном клубе, девушка из его прошлой жизни, не его девушка, чужая, но мечта многих, кумир – белоголовый ангел, кричащий о любви, каково быть ангелом с металлокерамической челюстью и двумя небольшими подтяжками – одной в области глаз, где раскинулась сеть тревожных морщинок, и еще на трепетной груди, уставшей от ожидания, опавшей, разуверившейся, – в объятиях актрисы было суетно и печально, почти безгрешно – не было утешительной влаги в ее сердце, в уголках ее подтянутых глаз, в ее холеном изношенном лоне.

В женщину нужно входить, как в Лету, познавать ее неспешно, впадать в устья, растекаясь по протокам, – эта, последняя, назовем ее Анной, либо Марией, можно Бьянкой, станет последней и единственной – лишенная суетности, расчета, эгоизма – само безмолвие, стоящее на страже его сновидений, оберегающее его откровения, не позволяющее праздному любопытству завладеть его страхами, воспоминаниями – зимой его осени, весной его зимы, его расцветом, его Ренессансом и его упадком, его бессилием – его печальным знанием, как все прекрасное, она придет слишком поздно, как все прекрасное, она явится вовремя, как предчувствие конца, как голуби на площади святого Марка, как вытесанные из камня ступени, ведущие в прохладную часовню, как промозглый ветер на набережной и ранний завтрак в пустынном «Макдоналдсе», как последняя строка, созвучная разве что пению ангелов, – непроизносимая, запретная, страшная, подмигивающая раскосым глазом, будто загадочное обещание маленькой японки из зазеркалья детских грез, как последний акт «Божественной комедии» – плывущая в сонме искаженных лиц пьянящая улыбка Беатриче.

* * *

Тем летом было плохо ему, и он с готовностью ухватился, втянулся в эту самую увлекательную на свете игру. Воодушевления, как это водится в самом начале, хватило на двоих, на все пасмурные и солнечные дни, что выпали обоим.

Прошло лето, и осень, и зима, – они выстояли. Проваливаясь в сугробы, падая, поднимаясь, карабкаясь по огромным, уплывающим в неизвестное льдинам, – мокли в дожди, хватали воздух в жару, – и вот снова – осень…

Настал её черед. Плохие дни, говорила она, прислушиваясь к падающим стрелкам настенных часов. Стрелки падали, бессильно свешивались, – пугаясь темноты и тишины, такой оглушительной, внезапной, она хватала маленькие наручные часики, но и они показывали ушедшее время.

Она покинула их там же, где настигла год назад, – весной, на пересечении центральных улиц, – весь ужас заключался в том, что никто никого не предавал, никто никого не бросал, – они ещё шли рядом, и даже держались за руки, – вернее, касались один другого, но как это касание отличалось от того, прежнего, – они шли рядом и внезапно остановились, пронзённые, – она ещё говорила, с жаром, жестикулируя чуть более обычного, – похорошевшая за год любви, осмелевшая, отогретая, – он ещё внимал, любуясь, отстраняясь и отдаляясь, как любуются выросшим ребёнком, уходящим в собственную жизнь, – что это было? – весна, головокружение, головокрушение, – что это было? – а было всё, – они ещё держались за руки, пробираясь наощупь между могилами убитых и воскресших любовей, разочарований, потерь, – между бесчисленными тенями покинутых и обнадёженных, – потрясённые надвигающейся потерей, опустошенные, они так и не смогли найти повод для разлуки, – и долго прощались, сжимая и разжимая пальцы, шутя и посмеиваясь, и, уходя, обернулись почти одновременно, с нескрываемым отчаяньем…

* * *

А, если в глазах его она не находит собственного отражения, – единственно верного, зыбкого, чарующего, – то зачем он ей такой нужен?

Разве мне нужен тот, в глазах которого нет меня?

Если она не видит его, своего отражения, то непременно уходит на поиски его, – неважно где и как.

Без этого отображения они стареют, скучнеют, теряют остатки воодушевления. Либо ищут его во всем, что не они.