поразительную выдержку, все равно никто мне не помешает, потому что никто ничего не увидит.

Учитель. Стреляйте!

Герберт. Стрелять будут только по моему приказу.

Учитель. Чего вы еще хотите? Я все подписал с завязанными глазами. Чего вы еще хотите?

Герберт. Чтобы вы узнали, что вы подписывали с завязанными глазами, — только и всего.

Учитель. Я не хочу этого знать.

Герберт. Хотите вы или не хотите.

Учитель. Стреляйте!

Герберт. Господин учитель!

Учитель (поворачивает голову). Кто со мной говорит?

Герберт. Поймите одно: вы стоите здесь не на знаменитой картине, которую показывают ученикам, и за вами не золотой фон, а яма — без надежды, что кто-нибудь вас увидит.

Учитель. Кто со мной говорит?

Герберт. Поймите одно: ваша смерть… никто о ней не узнает, никто не изобразит ее на холсте, никто не будет восхищаться ею в галерее. Вы умираете не по законам прекрасного — передний план, центр, фон, освещение…

Учитель. Зачем все это?

Герберт. Зачем?

Учитель. Да, в эту минуту — зачем?

Герберт. Поймите одно: в ту же самую минуту, когда вас расстреляют, крестьяне будут разбрасывать навоз на полях, птицы будут петь, солдаты будут есть из своих котелков и сквернословить, государственные деятели буду выступать по радио, я закурю сигарету, а другой будет сидеть на солнце и ловить рыбу, девушки будут танцевать, или вязать, или мыть посуду, бабочки будут порхать по лугам, поезд будет продолжать свой путь без малейшего толчка, а кто-то будет сидеть на концерте и бурно аплодировать. Ваша смерть, господин учитель, — это уже решенная мелочь: ее вообще не заметят на холсте жизни…

Учитель. Откуда вы меня знаете?

Герберт. По школе, господин учитель.

Учитель. Кто вы такой?

Герберт. Вы могли бы узнать меня. У вас было достаточно времени. Но я знаю, человек-то для вас как раз ничего не значит. У вас это называется гуманизмом…

Учитель. Ради Бога, кто вы?

Герберт. Ваш ученик. (Подходит к нему.) Я сниму у вас повязку с глаз, чтобы вы смогли убедиться, кто я такой. (Срывает повязку.)

Учитель. Герберт?!

Герберт. Не сомневайтесь ни секунды в том, что вас расстреляют.

Учитель. Герберт, это ты?

Герберт. Я покажу вам то, чего вы нам никогда не показывали: реальность, пустоту, ничто…

Учитель. Я тебя не понимаю.

Герберт. Потому вы здесь и стоите.

Учитель. Почему?

Герберт. Ваша казнь будет абсолютной. Мы расстреляем не только вас, но и ваши слова, ваши мысли — все, что вы называете величием духа, — ваши мечтания, ваши цели, ваши взгляды, которые, как вы видите, оказались ложью… (Поворачивается к солдатам.) Зарядить ружья! (Снова учителю.) Если бы все, чему вы нас учили, — весь этот гуманизм и так далее, — если бы все это было правдой, разве могло бы случиться, чтобы ваш лучший ученик стоял вот так перед вами и велел расстрелять вас, своего учителя, как пойманного зверя?

Учитель. Возможно, я и сам не знал, насколько было верно все то, чему я учил людей всю жизнь; сам не до конца верил в то, что говорил…

Герберт. Это, конечно, возможно.

Учитель. О, я понял смысл этого совпадения… Потому что, в сущности, не случайно, но именно ты, Герберт, именно ты совершаешь это преступление.

Герберт. Да, не случайно.

Учитель. Я часто говорил о судьбе, в первый раз я в нее верю!

Герберт. Но это и не совпадение.

Учитель. А что же?

Герберт. Я сам вызвался сделать это.

Учитель. Ты?

Герберт. Я.

Учитель. Почему?

Герберт. Почему… Помните то утро, когда мы пришли к вам в учительскую… Речь шла о свободе духа, которой вы нас учили… Мы принесли вам учебник и сказали: вот этих и вот этих типов мы учить не будем… Да, мы вам угрожали. Мы у вас на глазах вырвали страницы, которые считали лживыми. А что сделали вы?

Учитель. Я же не мог защищаться.

Герберт. Что вы сделали?

Учитель. У меня была семья. Тогда еще была…

Герберт. Вы объясняете это семьей, а мы — трусостью — то, что нам тогда открылось. Вы восхищались мужеством в стихах наших поэтов, о да, и это я тогда заварил все это глупое дело — я хотел показать своим товарищам, что такое на самом деле величие духа, которого у них не было и которое они потом называли трепотней, идиоты. И куда же оно делось, это величие? Дух сдался! Мы стучались в дверь, а за ней была пустота. Какое разочарование! Товарищи-идиоты были правы. Все это была трепотня — все, чему нас учили.

Учитель. И потому мы здесь стоим?

Герберт. Единственное, во что я в эту минуту верю и буду верить после того, как вы уже будете лежать на этой земле…

Учитель. Во что же?

Герберт. Преступник — так ведь вы меня назвали, — он ближе к величию духа, он силой вызывает его, он ближе к нему, чем школьный учитель, который разглагольствует о духе и лжет при этом… Это все, что я хотел сказать.

Учитель. Это все…

Герберт. Я буду убивать до тех пор, пока этот ваш дух, если он существует, не выйдет оттуда, где он прячется, и не остановит меня. Нас будут проклинать, о да, весь мир будет проклинать нас еще целые века. Но это мы, мы одни заставили дух выйти на свет Божий — разве что мир рухнет вместе с нами, если окажется, что его не существует, этого непобедимого величия духа. (Поворачивается.) Приготовиться! (Уходит.)

Учитель. Это все. Герберт был моим лучшим учеником.

Голос Герберта (вдали). Одним залпом — огонь!

Тишина.

Учитель. Выстрелили…

Голос Герберта (вдали). За мной — марш!

Учитель. И теперь они уже не слышат… (Стоит, как и прежде.)

Бенджамин. По-моему, он нас видит. Я спрошу его, не хочет ли он пойти с нами.

Учитель. Вы не скажете мне, где мы?

Бенджамин. Пошли с нами. Это монастырь, ну что-то вроде разгромленного монастыря, мы печем там хлеб, все вместе.

Учитель. Кто?

Мария. Ты же так часто говорил, что они просто дьяволы и что ты хотел бы хоть раз посмотреть на них — глаза в глаза…

Картина последняя

На освещенном просцениуме появляются оставшиеся в живых: Эдуард в чине офицера, Томас с венком в руках, Дженни в черной вуали и ее двое детей, старший из которых мальчик.

Дженни. Вот здесь они похоронены?..

Эдуард. Они погибли не напрасно.

Дженни. В последний вечер перед отъездом он был такой расстроенный. Не знаю почему. Такой был расстроенный…

Эдуард. Не думайте сейчас об