— Там теперь музей, — сказал хозяин.

— У вас что, такие же были монограммы? — спросила хозяйка. — Разве так бывает?

— Монограммы, они сугубо личные, — сказал я.

— Выходит, у нас это чужое. Нет, я не согласна.

— Хомут надо было брать, — сказал ей муж.

* * *

Замечательно написал Василий Жуковский — и про Тимофеева-Ресовского, и про Расула Гамзатова, и про Лихачева, про всех моих дорогих:

О милых спутниках,

Которые наш свет

Своим присутствием благотворили,

Не говори с тоской — их нет,

Но с благодарностию — были!

* * *

Ни месяца, ни года, ни обратного адреса. Письмо без отступа сверху, будто это не первая страница.

«Считай, мой милый, что я умерла. Во вторник в 7 ч. вечера. Выпей за упокой моей души».

Почерк знакомый. Ясный. Письмо со всеми запятыми, грамотное. Отличница.

Кто такая? Не припомню.

«…Она умирала весь месяц, и сейчас кровоточит так, что я не сплю и не живу, но улыбаюсь и разговариваю. Так обычно любящие люди сидят около умирающего не плача, а болтают, болтают. Все эти годы моей душой был ты».

Письмо большое, двенадцать страниц, видно, никак не могла остановиться. Вспоминала подробности наших отношений, не конкретные, а то, что происходило с ней. И все обо мне, и все смиренно, без обвинений, без попреков. Отдавала мне должное, да так, что я себя не узнавал. Слишком хорош. Подумал: а вдруг это чужое письмо, дали когда-то, но упоминала Комарово, общих знакомых: Сережа Антонов, Гитович, Лидия Корнеевна.

Признание нарастало. Нарастало и мое недоумение. Кто б это мог быть? Перебирал имена. И не находил среди них никого подходящего. Такого умного, тонкого, так любящего меня.

Письмо это было умнее всех, кого я знал. Я не мог припомнить среди своих романов такого уровня чувств.

«Но ты для меня вне игры. Но я даже не знаю, люблю ли тебя, ты просто часть меня. Ты единственный человек, с которым могу говорить нараспашку».

Что-то мешает мне цитировать полнее, все же это сугубо личное, предназначенное одному мне, во всяком случае не для печати. Хотя, казалось бы, я хозяин.

В конце она писала о новой моей книге, теперь я убедился, что письмо адресовано мне.

Не ожидал, что так трогательно, умно кто-то из них мог… Все же любовь поднимает человека, появляются слова, больше того — стиль, талант. Я читал впервые, почему-то тогда я не стал читать, отложил. Не хотел читать. Кажется, понимаю, это было инстинктивно, что я мог ответить? Ничего.

Почему я уходил? Не знаю. К этому ведь все сводилось — уход. Все, значит, кончилось. А почему? Как ей объяснить? Так уже однажды у меня было. В юности.

Увидел в библиотеке девушку. Консультант. Я был студент. Учился в Электротехническом. Что-то меня поразило. Подошел и о чем-то стал спрашивать. Про Анатоля Франса. Она отвечала, посмеиваясь над моей попыткой познакомиться. Я был настойчив. Стал ходить на филфаковские вечера в Университет на танцы, буквально преследовал эту девицу. Что меня так привлекало? Она была хорошенькая. Литературная — что тоже действовало. Веселая. Но было что-то еще, неизвестное. Год длилась осада. В конце концов я потеснил других поклоников. Был признан. Она жила на Васильевском острове, я провожал ее до полуночи, потом сидел у разведенного моста. Иногда под дождем и был счастлив. Даже сочинил несколько бездарных стихов. А потом расстались Почему? Не знаю.

На Нейтралке

Военные дневники фон Лееба, записки Гальдера, мемуары гитлеровских генералов открыли для меня неведомую Великую Отечественную войну. Занавес приподнялся. Можно было разобрать, что творилось по ту сторону фронта, в штабах немецких армий, как задумывались и созревали операции против нас. Как они воевали, прославленные завоеватели Европы, генералы, фельдмаршалы — Манштейн, Браухич, Лееб, Гальдер и прочие полководцы вермахта. А еще — что представлял их главнокомандующий Адольф Гитлер для них, специалистов войны. Прежде всего я искал то, что относилось к Ленинградскому фронту, к эпизодам моей войны, где на своей шкуре я испытал сражения с немцами, все то, что пережили мы в 1941–1942 годах. Странные чувства охватывали меня — вот как оно происходило у них, вот что они замышляли, как они видели нас, где они перехитрили, и где мы их обыграли. Как будто я оказался на нейтралке между немцами и своими.

21 июля 1941 года В штаб 18-й армии группы «Север» прилетел Гитлер. Самолет фюрера сопровождали четыре самолета охраны. Гитлер провел у командующего группы «Север» фельдмаршала фон Лееба два часа. Совещались, как брать Ленинград. Улетая, он оставил своего спецкурьера, чтобы тот немедленно сообщил ему о падении Ленинграда. Для него этот вопрос был ясен. Через несколько дней город должен капитулировать. Но адъютант фон Лееба сказал курьеру, что, видимо, придется задержаться здесь подольше, недели на две.

Гитлер привык по ходу европейской кампании, что города капитулируют быстро, Ленинград не должен быть исключением. Немецкие части подходили к нему со всех сторон, некоторые приблизились вплотную.

Но вот тут начинается удивительное. По мере приближения к Ленинграду цель кампании начинает расплываться: можно взять Ленинград штурмом, а можно ждать, когда он сдастся, генералы уверяли, что это должно произойти вот-вот, со дня на день. И на Центральном фронте с Москвой творилось примерно то же. Наступление немцев развивалось успешно, но в Генштабе стали появляться сомнения, все чаще вспоминался синдром Наполеона.

Какова должна быть очередность — сперва Ленинград или сперва Москва? 4 августа 1941 года Гитлер собрал совещание верховного командования, он указал: «Первой достижимой целью является Ленинград и русское побережье Балтийского моря».

Это промышленные районы, в Ленинграде единственный завод, где делают сверхтяжелые танки. Итак, сперва Ленинград. Взять к 20 августа! После этого авиацию и танки передать группе «Центр». Планировали уверенно, подобно железнодорожному расписанию. Сопротивление советских войск учитывали, давая им самое большее неделю. Все это аккуратно отражено в немецкой хронике военных действий.

Начальник штаба верховного командования сухопутных войск Гальдер уговаривает фюрера в первую очередь брать Москву, а не Ленинград, но Гитлер настаивает на своем — нет, сперва Ленинград. Для него этот город символ большевистской опасности, похоже, это главный враг.

Как знать, что произошло бы, если б он настоял на своем. Сперва Ленинград — как это изменило бы ход Второй мировой войны? Непостоянство указаний главнокомандующего создавало счастливую для нас путаницу в работе главного штаба вермахта.

Нашему командованию тогда в голову не приходило, какая неразбериха может быть у немцев. Мы знали, что они имели тщательно разработанные планы операций, все у них рассчитано наперед по часам. А тут вся эта слаженная машина заскрежетала, забуксовала, стала сбиваться с курса.