Насыпал я в него земли и горох высадил. Горох созрел, понабежали мыши и смолотили горох, а за компанию и сервант, только что мною купленный.

Вот оно, наше–то коммунальное ротозейство к чему приводит!

Конец рассказа Ричарда «Комод».

Тем временем у Пузана попросили кружку для земляники.

— Безнравственно просить кружку у человека, которого ты в душе ненавидишь, — сказал Витька Барабанову.

— Что ж такое–то, беда!.. — запричитал Свинья. — Если быть до предела откровенным перед самим собой, то без обиняков и экивоков можно смело заявить, что это не я, а Николай Марков кружку просил!

— Вот ему и дам, а тебе, свинье, нет, — ответил Витька.

— Ты, Витька, ктырь, — сообщил ему Свинья.

Собравшись, они вышли из домика и пошагали к воротам. У ворот на табуретке сидел Тимофей Улыбка.

— Куси их, Кондей, — улыбаясь, пихнул он ногой Кондея.

Маза быстро перекочевал в хвост процессии.

— За что же это нас кусать–то!.. — возмутился Свинья, проходя в ворота. — Идут люди, приличные, интеллигентные, научные работники, не трогают никого, и вдруг собака огромная — мчится, лает!..

— А не ходите мимо без колбасы, — пояснил Тимофей.

Долина, куда они спускались с холма, была подернула маревом. В высокой траве отчаянно стррр–тррр–трррекотали хортобионты. За желтым валом плотины раскаленным жидким серебром пылал водохран. В бешено–голубом небе изредка проносилась птица и медленно плыл тяжелый облачный дредноут. Они плавно погрузились в запах разогретого асфальта, горячей пыли и изнуренных зноем трав. Они разделись и разулись, и каждый их шаг отпечатывался на тысячу лет.

— Я еще одно стихотворение написал, — сообщил Внуков. — Вот послушайте.

Многоголосый шепот твоих волос,

Многоволосый ливень взлетевших гроз,

Дождь на Земле из разноцветных полос,

Жизнь на Земле рвется сквозь жизнь твоих волос.

Маза вспомнил Хвостика, вспомнил свой роман и опечалился.

Многолучистый веер твоих ресниц,

Многоресничный ветер любимых лиц,

Солнечный свет весь из танцующих спиц,

Светила небес сияют на спицах твоих ресниц.

— Если бы ты, Ричард… — начал было Витька, но Ричард с грустью перебил его:

— Прежде чем что–нибудь сказать, Витька, подумай, интересно ли это окружающим.

Витька помолчал, тяжело дыша, и ответил:

— Я Свинью больше не буду замечать, потому что он меня в душе ненавидит, и тебя, Ричард, не буду.

Ричард споткнулся, тоскливо махнул рукой, скис и спрятал глаза.

Они шли по гребню плотины и смотрели в глубину речной поймы, в эту даль, синюю и нереальную. Они видели пространства лугов и холмы, поросшие лесом, блистающий извив речки, съежившуюся биостанцию и уж совсем крошечную спичку водонапорки далекого города Лучегорска.

— Видишь вон там на склоне щелповник? — негромко спросил Мазу Николай Марков.

— Какой щелповник? — не понял Маза.

Николай оглянулся на недоумков и коротко ответил:

— Потом.

После плотины тропа уходила в лес, который и славился земляникой. Вскоре Пузан, Свинья и Внуков исчезли в разлапистых папоротниках, и лишь Ричард одиноко сидел вдали на пенечке и что–то переживал.

— «Потом» пришло? — спросил Маза Николая.

Николай долго молчал.

— Щелповник — это лес, в котором водятся щелпы, — наконец сказал он и посмотрел Мазе в глаза.

Маза ждал продолжения. Николай сдался:

— Экотоп биостанции феноменален тем, что в нем собраны почти все биогеоценозы края. Это позволяет предположить здесь и существование внематериальной формы жизни, которую принято называть щелпами. Их обнаружил Пальцев, когда ставил опыты по фотосинтезу и закрывал на ночь растения стеклянными колпаками. Утром некоторые колпаки оказались пусты. Дело происходило вон в том лесу, — Николай протянул длинную руку.

— В щелповнике, — подсказал Маза.

— Да. Щелпы могут принимать облик любого растения, животного и человека. Их ареал — щелповник. Почему так — никто не знает.

— Может, — предположил Маза, — под щелповником руды какие особенные, ископаемый урюк…

— Нету там урюка ископаемого, — ответил Николай. — Человек, который сроднился со здешними местами, явственно чувствует здесь присутствие чего–то иного. Иногда даже видит. А если случайно заденет щелпа, то может заболеть щелпизмом. Это выражается в том, что человеку нигде, кроме биостанции, жизни нет.

«Вот и приехали!.. — подумал Маза. — Щелпизм плюсуем к ненаписанному роману, и являются ведьмы, Тимофеи Улыбки с улыбками и все прочее…»

— Эй, вы почему не набрасываетесь на землянику жадно и алчно? — издалека спросил Барабанов.

— Уходи, Свинья, с моей делянки!.. — закричал из–под его ног ползающий там Витька. — Встал прямо на ягоды!..

— Я не дурак, чтобы на ягоды вставать. Я рядом стою, да будет тебе известно, и кушаю их сбоку, аккуратно.

— Безнравственно жрать ягоды, найденные человеком, которого ты в душе ненавидишь.

— Ты, Витька, ктырь, заявляю тебе в очередной раз. Но ведь, помимо этого, ты не имеешь морального права реагировать на мои эскапады, так как, согласно твоему заявлению, ты меня не замечаешь.

Свинья и Витька углубились в препирательства. Спор их все ожесточеннее касался вопроса критериев нравственности и глупости.

— Что это у тебя, Николай, за царапины на груди? — спросил Внуков, подходя поближе вместе с Ричардом.

Эти царапины Николай заработал утром, когда за ЛЭП ломал для Мазы и зелья семилетний сухостой.

— Медведь задел, — разъяснил Николай Марков. — Я стремительно убегал, а он задел тяжелой когтистой лапой.

Ричард недоверчиво фыркнул.

— Как же он тебя по груди задел, если ты убегал? — удивился Внуков.

— Он сзади и поцарапал, — мрачно ответил Маза. — Только на неприличном месте. Это место Николай не мог показать, поэтому точно так же себе грудь расцарапал.

Ричард сразу понял, как ловко его выставили дураком, и на глазах его блеснули слезы.

На биостанцию они возвращались той же дорогой. По одну сторону плотины светилась туманная гладь водохрана в сиреневой тени и кричали речные птицы в валунах, по другую к знойному мареву над долиной примешалась сигаретная синева начинающею сгущаться вечера. Облачный дредноут теперь переплыл полнеба и висел на юге. На шоссе Маза увидел возвращающуюся с купанья Таньку–ведьму, с полотенцем вокруг талии и в кепи. Оставив друзей, он нагнал ее и пошагал рядом.

— Почему молчишь? — спросил он.