– Ты не прав, – оценил Илья. – Надо скандалить.

– Пока что все, о чем мы здесь говорим, – всего лишь наши предположения, – напомнил я. – И попытка раздуть скандал при отсутствии доказательств будет выглядеть как обида склочных мелких людишек, которые не хотят достойно принять поражение.

– Женя прав, – согласилась Светлана.

– Да ведь дело не в проигрыше! – взъярился Демин. – Это же расправа! Неужели непонятно?

И тут в разговор опять вмешался Гончаров.

– Расправиться могут запросто, – подтвердил он. – Когда я отбывал срок…

Мы обернулись к нему – все одновременно. Слишком неожиданным для нас было известие о том, что Гончаров побывал в тюрьме.

– А вы разве… были… там? – осторожно поинтересовалась Светлана.

– Ага, – беспечно подтвердил Гончаров. – Но я не из уголовных, я по политической статье.

– По политической? – совсем уж изумилась Светлана.

– Ну! За инакомыслие, в общем. Слыхали такое слово?

– М-да, – недоверчиво промычал в ответ Илья.

– За то, что с режимом боролся. Не вооруженным, конечно, путем, я этому противник, а как раз именно за инакомыслие. Мыслил я не так, как все.

– А как же вы мыслили?

– Иначе. Я против был.

– Против чего?

– Против всего. Мне застой не нравился.

– Ну, про застой-то мы узнали в восемьдесят пятом, – вспомнил Илья. – До этого вроде это слово совсем другое означало.

– А мне застой и раньше не нравился. Никто не знал о застое, а я знал. Вот меня и упрятали, чтоб не агитировал.

– Понятно. И сколько вы отсидели?

– Десять лет. Вот это я как раз и хотел рассказать, про расправу-то. Отсидел я, значит, свой срок, завтра уже выходить, а тут мне начальник тюрьмы и говорит…

– Так вы в тюрьме были? – уточнил Демин. – Не в колонии?

– Я же особо опасный! – пояснил Гончаров. – По политической статье! Какая колония? В тюрьме, в одиночной камере!

Светлана смотрела на него почти с восхищением.

– И вот начальник тюрьмы говорит: «Завтра, Гончаров, выходишь. Хочу я поэтому проверить, научили мы тут тебя чему или вся наука прахом пошла? Скажи вот мне, Гончаров, уважаешь ты теперь советскую власть или нет?» Выбор для меня, в общем, или от убеждений отречься, или новый срок мотать.

Глаза у Светланы совсем расширились.

– А я ему отвечаю: нет, мол, не нравится мне все равно.

– И что же тогда? – спросила потрясенная Светлана.

– И со следующего дня мне новый срок, – заключил Гончаров со спокойствием уверенного в собственной правоте человека. – Еще на десять лет.

– Сколько же вы еще отбыли в тюрьме? Или уже перестройка начиналась и вас выпустили?

– Нет, от звонка до звонка, еще одну десяточку разменял.

В салоне нашего автомобиля повисла тишина.

– Что-то я не пойму, – признался я. – Если вы двадцать лет отсидели, да двадцать лет на заводе отслесарили, да после завода десять лет по разным работам пробыли, а вам сейчас под пятьдесят, то где же тогда ваше детство, школа и комсомол?

Светлана стремительно менялась в лице. У Демина изогнулись дугой брови. Один только Гончаров сохранял невозмутимость.

– Да, – сказал он. – Что-то я не так посчитал. Может, я не двадцать лет вовсе сидел?

– Или вовсе не сидел, – подсказал уже все понявший Демин.

– Или так, – не стал упираться Гончаров.

Просто очередная его история, оказывается. Одна из многих. Он жить без них не может, вот в чем весь секрет.

Я завез домой Гончарова, потом Илью, оставалась одна Светлана. Мы ехали с ней по улицам погружающегося в ночь города.

– Я его поняла, – сказала Светлана.

– Кого?

– Гончарова. Это человек, который в юности о многом мечтал, но ничего не добился в жизни.

– Ты уверена?

– Да. Все его задумки – оттуда. Потому-то он к нам и прилепился. Он видит в нас людей, которые способны помочь ему хотя бы на короткое время стать тем, кем он так и не стал, к своему великому сожалению. Мы можем помочь ему оказаться в той, придуманной им самим жизни – в которой он не грузчик в магазине, а кто-то, по его разумению, очень значительный.

Я ее понял. Мы могли сделать Гончарова кем угодно: хоть крутым боссом, хоть великим ученым, и то, о чем ему самому мечталось все эти годы, могло воплотиться, пусть ненадолго, всего лишь на время съемок, на эти встречи с бывшими друзьями детства и одноклассниками, где Гончаров будет заведомо выше и значительнее. «Каков я! Вы только посмотрите! У каждого из нас, ребята, своя тропинка в жизни, и право же, не стоит отчаиваться, если ваша тропинка вывела вас не туда, куда мечталось! Не всем везет, это надо понимать, просто мне улыбнулась удача!»

– Он хочет то, что бывает только в кино, перенести в жизнь, – сказала Светлана.

– И я с удовольствием ему в этом помогу.

– Есть задумки?

– Про одну ты знаешь – Гончаров встретится со своим другом детства, и будет он при этом жутко засекреченным товарищем. И еще одна задумка есть, мне ее сам Гончаров и подсказал.

Я поведал Светлане историю про Олю Лушпайкину.

– Я все-таки была права. Мы нужны ему только для того, чтобы пустить пыль в глаза.

– Иногда бывает чертовски приятно материализовать чьи-то желания. Особенно если при этом получится хороший сюжет для нашей программы.

– Но если мы это покажем по телевизору, гончаровская сказка перестанет быть сказкой, – вспомнила Светлана.

– Он знает, на что идет. У нас с ним джентльменское соглашение: мы обеспечиваем ему сказку, а за это имеем право распорядиться отснятым материалом по своему усмотрению.

Мы подъехали к дому Светланы. Она взялась за ручку дверцы, но не спешила ее открыть.

– Ты все еще в ссоре с ним? – спросил я.

Она поссорилась со своим другом Димой, и, кажется, серьезно.

– Это не ссора, – сказала Светлана. – Разрыв.

– Может, все еще образуется?

– Ты хочешь знать правду?

– Я не собираюсь вмешиваться…

Она не дала мне договорить:

– Ничто уже не образуется, Женя.

Дима работал с нами. После ссоры со Светланой он ушел и даже не звонил. Наша программа и Светлана были в его сознании неразрывно связаны.

– Сегодня грустный вечер, – заключила Светлана.

Еще бы! Скандально прошедший «Телетриумф» и после всего – возвращение в дом, где тебя никто не ждет. Так это выглядело для Светланы.