—Они?— спросил он Пауля, вглядываясь в даль. Но ответа так и не услышал. Реактивный снаряд РС-82, выпущенный ведущим группы советских штурмовиков, атаковавших колонну СС, в клочья разорвал кабину бронетранспортера. Штурмбанфюрер СС Дитрих фон Заукер и обершарфюрер СС Пауль Вейкершталъ были убиты на месте. Смертельно раненого Вальтера Хартмана взрывом выбросило из кузова машины на дорогу.

—Ральф, ты или все рассказывай или считай, что я тебе в твоем деле не помощник.— Антон расстроился, заметив, что Ральф колеблется, соображая, посвящать своего новоиспеченного русского товарища еще в одну «страшную» тайну или лучше с этим повременить.

Мюллер подумал немного, потянулся за бутылкой, но Антон его остановил:

—Руку… Руку менять нельзя! Блин, как это сказать по-английски? Never change a hand…

—Я не понимаю, Антон…

—Ерунда, не обращай внимания — русская застольная поговорка. Причем, поговорка кретинская.

Антон налил обоим по полрюмки водки. Они чокнулись и выпили. Ральф задумался на секунду, потом забормотал:

—В своем последнем письме дядя пишет, что он на всякий случай спрятал в России кое-какие бумаги. Никто бы не обратил внимания на это, но дядя про бумаги упомянул несколько раз в одном и том же письме…

—А что за бумаги?

—Он писал, что они пополнят наш фамильный архив, что это очень важно. Но, как отец мой рассудил, на него это совсем не похоже. Впрочем, что тут говорить, вот оно, его письмо, точнее, копия.

Ральф достал из внутреннего кармана пиджака аккуратный конвертик, откуда извлек потрепанный временем листок бумаги.

Антон взглянул на незнакомые слова, аккуратно выведенные красивым почерком на тетрадном листе.

—Переведешь мне?

—Конечно.

—Тогда давай еще по одной?

—Давай.

Они выпили. Происходящее увлекало Антона все больше. Этот немец решил порыться в истории, и, похоже, знал, где начать копать. Между тем, Ральф взял письмо и начал медленно, то и дело поправляя себя, переводить его на английский язык:

—«Дорогие отец и мама, дорогой Ганс, милая Ангела! Извините, что долго не писал вам. На этой чертовой войне не всегда есть время, чтобы почистить зубы, так что в основном не до писем. Мы все тут чувствуем чудовищную усталость. Вновь наступила зима, а она в России совсем не похожа на нашу, баварскую.

Даже на юге, где я сейчас служу, бывают очень сильные морозы, иногда до минус 30 градусов. Но я жив и вполне здоров, мои раны меня теперь почти не беспокоят.

Мы все тут держимся. Нам очень помогает шнапс. Раньше я думал, что человек не может столько выпить. Когда война закончится и если она вообще когда-нибудь закончится, я, наверное, к шнапсу не притронусь. Здесь, в России, нас никто не ждет и, в общем, не любит. Мы воюем с народом, и он нас все больше и больше ненавидит.

Но тут бывают трогательные случаи. На днях я обменял у какого-то мальчишки пряжку от своего старого ремня на очень красивый чайник. Они это называют gzhyel. У нас дома была похожая тарелка, с синими рисунками. Ее привез дядя Франц из Португалии. Надо же! Я это еще помню! А потом мальчишка притащил мне целую охапку луковиц из огорода, и я ему пилотку подарил.

Ганс, хочу тебе сообщить, я тут собрал кое-какие бумаги, которые должны попасть в наш семейный архив. Их целый ворох, и я боюсь отправлять по почте — вдруг затеряются. Тут есть фотографии, ваши письма и еще кое-что. Линия фронта вновь приближается, и никто не знает, куда нас дальше перебросят.

Как вы себя чувствуете? Видели Анну? Если встретите ее, передайте, что Ральф очень часто думает о ней и очень хочет поскорее увидеть. Только когда это случится — одному Богу известно. Поэтому, конечно, я подумал, что мои бумаги лучше спрятать здесь, в Воронеже. Я познакомился с одной девушкой, из местных (но вы ничего такого не подумайте, правда), она бывшая учительница, хорошо говорит по-немецки и работает в офицерском клубе поваром. Мы иногда беседуем. Оказывается, мы, что немцы, что русские, не знаем друг о друге ничего. Мои бумаги у нее, а зовут ее Katya Zaitseva. В клуб нам иногда разрешается заходить. Там хорошо. Клуб устроили в подвале бывших армейских складов, которые еще с XVII века сохранились, поэтому мы не боимся бомб.

Уже совсем скоро Рождество, наш главный семейный праздник. Мне приснилось, что родители сидят за столом и смотрят на елку, а мысли их будто бы летят по просторам России, не находя то место, где живет их младший сын. Мне очень хочется вновь увидеть наш Ландсхут. Иногда снится, что я стою на холме, в замке и смотрю на город, на красные крыши, а потом спускаюсь вниз и пью свежее пиво.

Вы представляете, я не пил пиво уже целый год! Это совсем другая жизнь, и если бы вы узнали хотя бы половину того, что мне довелось пережить, не поверили бы. Нормальная, человеческая жизнь — это так далеко от меня. Очень интересно было бы узнать, как там у нас дома. Пишите в мельчайших деталях! Я вас очень люблю и хочу увидеть и обнять. Вечно ваш, ефрейтор Ральф Мюллер.

Россия, Воронеж, 12 ноября 1942 года».

Ральф остановился на секунду, переводя дух.

—Тут еще есть приписка,— продолжил он.— Вот:

«Я бы не стал никому отдавать бумаги, но два месяца назад русские начали наступление, и никто не знает, чем все закончится. Мне «посчастливилось» познать, что такое русская артиллерия, которую они называют «катюши», а мы в шутку зовем «сталинскими органами». Полтора месяца назад они обрабатывали наши позиции целый час. Все вокруг выгорало, как сухая трава осенью. Даже снег. Мы думали, наступил конец света. Но пока держимся. Еще раз всех обнимаю и люблю. Ральф».

—Интересно…— задумчиво произнес Антон, медленно опуская бокал с соком на стол.— Интересно… Ральф, имя твоего дяди мне отчего-то кажется знакомым.

—Меня назвали Ральфом как раз в память о дяде. А фамилию мы не меняли, разумеется.

—Классно. Слушай, ты не знаешь, наверное, но у нас в России, ну, когда еще был Советский Союз, показывали сериал «Семнадцать мгновений весны». Там наш очень известный актер, такой обаятельный, фамилия — Броневой, играл Генриха Мюллера, симпатичного руководителя гестапо, какого-то там отдела РСХА, в смысле вашего управления имперской безопасности…

—Антон…— Ральф нахмурился и отставил бутылку водки, остатки которой намеревался разлить по рюмкам.— Мне неприятно слышать это. Зачем ты говоришь «вашего» управления? Я, конечно, немец, но я не могу до конца своих дней отвечать за то, что сделали фашисты… И вообще, не понимаю, как это в советском кино шеф гестапо мог выглядеть симпатичным?

—А никто не понимает, как такое получилось. Но он реально был самым симпатичным персонажем после нашего разведчика, который изображал штандартенфюрера Штирлица… Прости, я не знал, что для тебя все это так болезненно. Ты вообще зря, я же ничего не говорю про то, что твой дядя воевал против нас, видишь, я нормально это воспринимаю. Понимаю, стараюсь понять, что в жизни всякое бывает.