Марко застал нас однажды ночью, он застал нас. Он проснулся и увидел, что Агостино нет в постели и вообще в комнате, вот он и пошел тихо по дому, разыскивая его, и услышал нас в моей запертой спальне (я всегда запиралась), хоть мы и вели себя тихо как мыши, но тогда он промолчал. Даже когда Агостино вернулся в постель, Марко ничего не сказал. И только утром, когда он надолго отослал слуг, Марко обрушил на нас свою безумную ревность, глаза его пылали безумием. Агостино был изгнан из дома навсегда, а меня Марко назвал подлой шлюхой и кем только еще не назвал и сказал, что теперь я стану его презренной рабыней, потому что я грязная изменница (он любил это слово), и он заставит меня делать то, что моя тупая голова не может даже представить. Перед самым уходом Агостино сказал мне: «Марко опасен». Что ж, я это знала, клянусь Небесами, знала. И все же, услышав об этом от человека гораздо старше меня, который к тому же так хорошо знал Марко, я насторожилась, но этого было мало: меня не могло спасти то, что я просто была настороже, следила за всем и все взвешивала, потому что Марко мог помыкать мной еще больше, чем Агостино (вспомните слепое повиновение жен), меня можно было заставить принять зло через собственную похоть, и скажите мне, как я могла остановиться, когда Марко подносил удовольствие к моим губам? В страхе жила я несколько месяцев после изгнания Агостино из нашего дома и вспоминала его последние слова, которые приводили меня в ужас: «Прощай, прощай». Я больше не хотела жить. Послушайте, вот каков был конец Агостино, я со скорбью рассказываю об этом: он отправился в море на корабле, принадлежавшем его семье, и через несколько лет был захвачен сарацинскими пиратами у берегов Кандии, пробыл в рабстве одиннадцать месяцев и был убит при попытке к бегству, пока пираты все еще ждали выкуп. Да поможет ему Бог, пусть он покоится с миром, я часто молюсь за него, его конец был горек, и я думаю, что Марко отчасти виноват в этом. Мне придется сказать это, отец Клеменс, пусть мой отец и дяди выдали меня замуж за женщину, только почему же они не выбрали кого-нибудь получше? В Венеции нет недостатка в порядочных женщинах. Зловещий Марко, не знаю, как это согласуется с тем, что говорил о нем Агостино, зловещий Марко, казалось, обожал свою прекрасную внешность, он одевался слишком хорошо (шелковое платье, пышные рукава, меха, расшитое белье), он требовал лести, его увлечения метались от одной вещи к другой, он всегда разыгрывал спектакль утонченности, но он был непорядочен с головы до ног и всегда чувствовал зуд до новых удовольствий. Это казалось мне удивительным, но вот сейчас я внезапно поняла, что, наверное, он слишком страдал в этом своем теле (иначе к чему эти непристойные желания и картины?), даже несмотря на то, что оно казалось таким прекрасным и грациозным. В любом случае по сравнению с ним Большой Агостино был хорошим, он стал мне очень нравиться тогда, а я нравилась ему, я нуждалась в нем, вот и все.

Позвольте мне снова прерваться. Но нет, я продолжу.

Затем появился капитан, моряк, еще один большой мужчина, он мало представлял себе, на что он идет, или все же представлял? Да, представлял. Вы должны знать, отец Клеменс, что у Марко было достаточно времени, чтобы читать своего Платона и набираться умных слов, ведь делать ему больше было нечего, с презрением он смотрел на торговлю и дела во Дворце, где его братья, а не Марко заботились о семейных делах, тяжбах и получении новых должностей. Но я упустила нить своего рассказа.

Я просто пытаюсь сказать, что после всего, что он сделал в отношении Большого Агостино, лишив его всякого достоинства, я не выносила самого вида Марко, его лицо казалось мне маской, а когда капитан стал ходить к нам в дом, я постоянно думала о последних словах Агостино насчет опасности, из-за чего еще больше боялась, но в то же время я смирилась с опасностью греха (вы видите мое падение), а капитан просто источал грех, особенно его глаза, когда он смотрел на Марко и даже на меня, но по большей части он смотрел на Марко, как и Агостино когда-то, только с той разницей, что Агостино любил Марко, если это, конечно, возможно между двумя мужчинами

Христос, только Его раны и милость могут спасти меня.

Отвлекусь от предмета исповеди. Вы думали, отец Клеменс, что я пишу спокойно, но нет, в потоке моих слов нет покоя, ибо я слышу шаги и оклики, громкие приказы и голоса прохожих за моим окном. Когда раздадутся шаги стражников или шпионов Совета Десяти? Когда они сломают эти фальшивые стены?

Я опять собираюсь с силами. Снова Р'сафа.

Первые две недели, захватив с собой мехи с водой, я раз в день покидал мой темный собор, мою цистерну, чтобы прийти в себя и добыть немного еды. Моя отвага возрастала. При свете свечи я обнаружил опасные щели в полу между тем местом, где я расположился, и лестницей, но я учился обходить их на ощупь в этой черной ночи. На третью неделю, взяв с собой во тьму немного пищи, я выходил только дважды. Всю четвертую неделю я оставался внизу. Дыхательные упражнения и сосредоточенное разглядывание отдаленных пятен света на полу пещеры стали последней ступенью моего восхождения к Богу. Я освободился от всякого непосредственного ощущения себя. Под конец четвертой недели, совершив несколько вылазок, я принес в цистерну запас воды, орехов, толченых бобов и сухофруктов — достаточно, чтобы продержаться месяц. Я жил в кромешной тьме, за исключением нескольких часов в день, когда отблески света появлялись высоко вверху и на некотором отдалении от меня на трех узких полосах кирпичного пола, которые я очистил от песка. Оглядываясь назад, я понимаю, что слишком безрассудно удалялся от обычного чувственного опыта. Ибо в начале второго месяца моей пещерной ночи со мной случилось ужасающее происшествие.

Однажды днем — это был день, как я мог судить по отдаленному свету, — пещера взорвалась криками и завываниями. Потрясение, вырвавшее меня из медитации, так подействовало на меня, что я лишился чувств; когда я пришел в себя, оказалось, что я лежал съежившись на земле рядом с моей кирпичной площадкой, ошеломленный, дрожащий. Крики и завывания снова стали доходить до меня. Мне показалось, что я только что умер и теперь направляюсь к источнику всех страхов и черных тайн. Затем медленно, на пике ужаса, рискуя полностью лишиться силы духа, я вернулся к себе. Я слушал. Звуки время от времени превращались в вопли и стоны, и поскольку их дикий источник, по всей видимости, перемещался, я не мог понять, откуда они доносятся в этой вечной ночи. Я лежал, съежившийся и испуганный. Потом, тоже очень медленно, истерзанное существо, кем бы оно ни было, приблизилось к основанию наклонной шахты, тонкий луч света упал на него из центрального отверстия наверху, и через некоторое время я решил, что могу различить (или мне это только кажется?) очертание согбенного человека. Был ли то один из отшельников? Я подумал, что существо это погрузилось в ярость безумия, оно напоминало двух сумасшедших во флорентийской больнице и одну больную женщину, которую я знал еще в Болонье. Мне пришло в голову, что я не должен приближаться к нему, что я не смогу оказать ему никакой помощи в этом адском соборе. И когда через некоторое время это создание наконец удалилось, пошатываясь, или уползло, и я больше не слышал его, меня заинтересовало, как оно попало в это прибежище ночи, куда ушло и как отыскало путь, минуя ямы в предательском полу? Было ли его безумие светом во тьме? Неким сверхъестественным Божьим даром?