В психогенезе Г. Спенсер видел продолжение биогенеза. Психика, с его точки зрения, развивалась от форм менее сложных к формам всё более сложным не сама по себе, а в связи с потребностью организма к приспособлению к окружающей среде. А поскольку без приспособления к ней ему нельзя сохраниться в борьбе за существование, то, следовательно, психическая эволюция — вовсе не дар божий, а закономерная необходимость. Её прогресс определяется возрастанием у организма его способности ко всё более адекватному отражению объективной действительности. Отсюда, в частности, усложнение у животных и количества органов чувств, и их качественных возможностей.

В способности адекватно отражать мир человек превзошел всех животных. Его психическая эволюция оказалась намного более прогрессивной, чем в царстве животных, разные представители которого в свою очередь тоже совершили неодинаковый эволюционный путь.

Г. Спенсер наметил в своих «Принципах психологии» основные этапы психической эволюции. Вот они: рефлекс — инстинкт — навык — ощущения — память — воля — разум.

Первые три этапа реализуются, по Г. Спенсеру, в поведении, а четыре других — в сознании. Вместе с тем, в качестве отправного пункта всех этих форм психики он усматривал ощущение — как самую простую форму психического отражения. Разум же — самая сложная форма этого отражения, позволяющая человеку всё больше и больше приближаться к адекватному познанию мира.

Решающую роль в культурогенезе Г. Спенсер отводил науке и языку. Как эволюционист, он выводил науку из «обыкновенного знания». «Наука, — писал философ, — есть усовершенствование обыкновенного знания, приобретенного с помощью невооруженных чувств и необразованного разума» (Спенсер Г. Опыты научные, политические и философские. Минск: Современный литератор, 1998, с. 508).

Отличительный признак научного сознания — способность к классифицирующей деятельности его носителя. Но и на саму эту способность следует смотреть с эволюционной точки зрения. Эту способность люди унаследовали от своих животных и диких предков. Г. Спенсер писал: «В работе „Генезис науки“ Герберт Спенсер писал: „…большая часть животных доводит свои классификации не далее ограниченного числа растений или существ, служащих им пищей, не далее ограниченного числа зверей, служащих им добычей, и ограниченного числа мест и материалов, — наименее развитая личность из человеческой расы обладает знанием отличительных свойств большого разнообразия веществ, растений, животных, орудий, лиц и пр. не только как классов, но и как особей. Каков процесс, посредством которого совершается классификация? Очевидно, это — познание сходства или несходства вещей, относительно их размеров, цвета, форм, веса, строения, вкуса и пр. или относительно их способов действия. Посредством какой-либо особенной приметы, звука или движения, дикарь признаёт известное четвероногое животное за годное для пищи и способное ловиться известным образом или за опасное, — и дикарь действует сообразно с этим. Он соединил в один класс все существа, сходные в этой особенности. Очевидно, что при выборе дерева, из которого он делает свой лук, растения, которым он отравляет свои стрелы, кости, из которой он делает свою удочку, он узнаёт, что по главным своим ощутительным свойствам они принадлежат к общим классам деревьев, растений и костей, но он отличает их, как принадлежащие к подклассам, в силу известных свойств, в которых они не сходны с остальными предметами их классов; таким образом образуются роды и виды“» (там же, с. 509).

Глоттогенез.

Размышления о классифицирующей деятельности плавно переходят у Г. Спенсера в размышления о языке и его происхождении. Он писал: «Заметим здесь, что познание сходства и несходства, которое лежит в основании классификации и из которого беспрерывное классифицирование развивает идею совершенного сходства, лежит также и в основании процесса наименования, а следовательно, и языка. Всякий язык состоит вначале из символов, которые подобны означаемым ими вещам настолько, насколько это возможно. Язык знаков есть средство сообщения идей путём подражания действиям и особенностям вещей, о которых идёт дело. Язык слов является вначале также средством напоминать предметы или действия путём подражания звукам, которые производятся предметами или которыми сопровождаются действия. Первоначально эти два языка (жестово-мимический и звукооподражательный. — В.П.) употреблялись одновременно. Достаточно только заметить телодвижения, которыми дикарь сопровождает свою речь, видеть бушмена или кафра, драматизирующего перед слушателями свой способ охоты за дичью, или обратить внимание на крайнюю бедность словаря во всех первобытных языках, — чтобы понять, что вначале положения, телодвижения и звуки одинаково сочетались для произведения возможно лучшего подобия вещей, животных или событий и что по мере того, как звуки стали пониматься сами по себе, телодвижения вышли из употребления, оставляя, однако, следы в манерах более впечатлительных цивилизованных рас» (там же. 510).

Как видим, оба первобытных языка — жестово-мимический и звукоподражательный, Г. Спенсер основывал на способности диких людей к подражанию предметам — либо их физическим свойствам с помощью телодвижений, либо звукам, которые от них исходят, с помощью артикулируемых слов. Вот почему мы можем определить его взгляд на глоттогенез одним словом — подражательный. Однако большее значение он придавал звукоподражательной точке зрения. Он подкреплял её наблюдениями над звукоподражательными словами, которые сохранились в дошедших до нас языках, а также над способностью к звукоподражательным неологизмам у детей и знаковой коммуникацией у глухонемых.

Продолжая исходить из подражательной гипотезы об эволюции языка, великий эволюционист писал: «Наконец, достаточно вспомнить, как многие из слов, принятых варварскими народами, сходны со звуками, принадлежащими означаемым предметам; как многие из наших собственных самых древних и самых простых слов имеют ту же особенность: как ребенок склонен изобретать подражательные слова и как язык знаков, самопроизвольно образующийся у глухонемых, неизменно основывается на подражательных действиях, — чтобы сразу отнести начало номенклатуры предметов именно к понятию сходства» (там же).

Таким образом, Г. Спенсер рассматривал эволюцию языка (глоттогенез) как продолжение эволюции познания (когногенеза). За развитием классифицирующей деятельности у первобытных людей шёл процесс семиотизации её объектов — подражания обозначаемым предметам с помощью телодвижений и звукоподражаний.

* * *

Вот какими словами Г. Спенсер выразил своё эволюционное кредо в «Автобиографии» (СПб.: Просвещение, 1902, с. 349): «Явления астрономические, геологические, биологические, психологические и социологические (читай: культурологические. — В.Д.) представляют собой одно сложное неразрывное целое, тесно спаянное взаимной зависимостью. Они связаны незаметной постепенностью переходов одних в другие, они связаны общим законом перемен и общностью причин, вызывающих эти перемены».

Г. Спенсер стал, бесспорно, самым крупным универсальным эволюционистом XIX века. Известный теоретик анархизма Пётр Алексеевич Кропоткин (1842–1921) считал, что его синтетическая философия «после работ Огюста Конта» может рассматриваться «как главное философское произведение XIX в.» (Кропоткин П.А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. М.: Правда, 1990, с. 559). Вот как П.А. Кропоткин в своей прекрасной статье о Г. Спенсере описал ситуацию, в которой оказался молодой Г. Спенсер — перед его замыслом: «Идея эволюции стала обязательной во всех областях. Особенно важно было приложить её к толкованию всей системы природы, а также к человеческим учреждениям, религиям, нравственным идеям. Нужно было — сохраняя всецело основную идею позитивной философии Огюста Конта — распространить её таким образом, чтобы она охватила собой совокупность всего, что живёт и развивается на земле. Этому и посвятил себя Спенсер» (там же, с. 561).