— И что, все женщины этим пользуются? — тихо спросила Октавия. — Хна, парики?

— В торжественных случаях, — ответила я.

Она посмотрела на Галлию.

— Римлянки тоже подкрашивают веки малахитом, хозяйка, — сказала та. — Просто не так ярко.

Вернувшись в комнату из купальни, я так и прыснула. Брат нарядился в длинный передник и золотой воротник-ожерелье, а немес, золотисто-синий головной убор фараона, занял место жемчужной диадемы. Александр посмотрел на меня и сердито скрестил руки на груди.

— Значит, тебе позволили переодеться в тунику, а я должен выйти в этом?

— Цезарь хотел, чтобы я показалась на людях в платье из бус.

— Как танцовщица? — ахнул он.

— Или продажная женщина, — прибавила я по-парфянски.

Октавия вежливо кашлянула.

— Нам пора в атрий. — Она с беспокойством одернула свою столу. — Брат готовится совершить жертвоприношение. Затем от Сената начнется шествие… — И с надеждой прибавила: — С вами ничего дурного не случится.

— Вы поедете на плоту за спиной Цезаря, — пояснила Галлия. — Плебеи побоятся его задеть и не станут кидать камни.

— А что они станут кидать? — осмелел Александр.

Галлия повернулась к Октавии, но та решительно покачала головой:

— Ничего. Вы будете очень близко от Цезаря. Я позабочусь об этом.

Мы с братом взялись за руки. В атрии Октавиан и Ливия объясняли Марцеллу с Тиберием, где будут их места во время триумфа. Правда, племянник Цезаря слушал вполуха, обмениваясь улыбками с Юлией. Стоило нам войти, как разговор оборвался. Агриппа и Юба перестали полировать клинки.

— Клянусь фуриями, вот это парик! — воскликнул Марцелл, приближаясь ко мне.

Все обернулись, а Юлия так и впилась в меня взглядом, полным нескрываемой злобы. Надо быть с ней поосторожнее, решила я.

— Где платье из бус? — осведомилась Ливия.

Значит, вовсе не Цезарь, а она лично желала меня унизить. Никто не ответил, и Ливия продолжала наступать:

— Где платье?

Галлия вышла вперед, заслонив меня.

— С ним произошла одна неприятность. Кошка решила, что это новая игрушка…

— Наглая шлюха. Вон с глаз моих!

Галлия отступила, но на ее место встала Октавия.

— Ливия, платье пропало.

— Лжешь! Я знаю, вы взяли его…

— Ты обвиняешь во лжи сестру Цезаря? — гневно вмешался ее супруг.

Жена пристыженно потупилась.

— Прости меня, Октавиан.

— Ты оскорбила не меня, а мою сестру.

Под пристальными взглядами собравшихся Ливия повернулась к золовке, чтобы обиженно процедить:

— Мне очень жаль.

Октавия еле заметно кивнула. Она сказала правду. Платья действительно больше не было: одной из рабынь велели продать его на рыночной площади. Галлия просто исказила истину. Ливия уставилась на меня, и мне вдруг захотелось превратиться в невидимку. Она никогда не забудет этого унижения. А винить во всем будет меня. Меня — и Галлию.

— Где моя речь? — осведомился Октавиан.

Ливия выудила из рукава свиток. Цезарь схватил его, развернул, пробежал глазами и одобрительно кивнул:

— Хорошо.

По неловким движениям Октавиана я догадалась, что под его тогой надето что-то тяжелое — видимо, стальная кольчуга.

— Агриппа, Юба, вы помните, что во время речи нужно стоять не шелохнувшись и глядеть в оба?

— Я буду слева, а он — справа, — пообещал полководец. — Если кто-либо из сенаторов двинется в вашу сторону…

— …разрешаю тебе обнажить клинок. Мы — одна семья, — сурово проговорил он, поочередно глядя на Ливию, Октавию и Марцелла. — А члены семьи всегда горой друг за друга. Пусть целый Рим это знает. Плебеи взирают на Клавдиев-Юлиев, ожидая увидеть верность традициям, дух единения, мораль. Если же мы несчастны, как может быть счастлив какой-нибудь обжигатель кирпичей? Так что на людях дружно улыбаемся, даже Тиберий.

Тот намеренно скорчил противную мину.

Марцелл рассмеялся.

— Какая прелесть!

— Прости, не всем быть писаными красавцами! — огрызнулся Тиберий, но Цезарю было не до их перебранок.

— Довольно! Октавия, начинай.

Та потянулась к маленькому ларцу и достала сосуд с вином. Потом налила немного в неглубокую чашу напротив бюста Юлия Цезаря, и все нараспев произнесли: «Do ut des». «Даю, чтобы ты дал».

Повисла короткая тишина. Затем Октавиан, расправив плечи, объявил:

— Начинаем триумф.

Я думала, что Сенат окажется самым крупным зданием в Риме, настолько просторным, чтобы в мраморных чертогах мог разместиться каждый, кто когда-либо заседал в его стенах. При виде кирпично-бетонного сооружения, облицованного мраморными плитами внизу и накладными белыми блоками сверху, у меня вырвалось:

— Это он?

— Курия Юлия, — благоговейно ответил Марцелл. — Или Сенат, как выражаются горожане.

Ступени были покрыты грубыми рисунками, причем на некоторых из них можно было различить портрет Цезаря. Изобрази кто-нибудь мою маму в подобном виде, она бы любой ценой разыскала виновных и устроила публичную казнь. Октавиан не побеспокоился даже о том, чтобы избавиться от этих рисунков перед собственным триумфом. У лестницы, поднимающейся к бронзовым дверям, Марцелл остановился и сокрушенно промолвил:

— Нам туда нельзя.

— Почему?

— Мы слишком юны, а женщины в Сенат вообще не допускаются. Но ради вас было сделано исключение.

Мы с братом испуганно переглянулись.

— И что мы там будем делать? — спросил Александр.

— Посидите, пока дядя произнесет речь. После нее и начнется шествие. Я поеду в нескольких шагах от вас, — прибавил он в качестве утешения.

— На плотике?

— На коне. По правую руку от Цезаря.

Самое почетное место.

— Идем, — сказал Агриппа, и мы поднялись вслед за ним по ступеням.

Обернувшись через плечо, я увидела ободряющую улыбку Марцелла.

— Вот это и есть Сенат, — объявил полководец, когда мы вошли. — Еще слишком рано, поэтому здесь ни души. Вскоре тут яблоку негде будет упасть.

Длинные деревянные скамьи поднимались вверх ярусами. Напротив дверей располагалось возвышение, с которого Цезарю предстояло произнести речь. Александр вытянул шею и огляделся вокруг.

— Сколько же в Риме сенаторов? — полюбопытствовал он.

— Около тысячи, — произнес Агриппа.

— И всем хватает места?