Звуки рвоты позади меня медленно стихли, когда миссис Мерфи просекла мои уловки.

— Теперь я чувствую себя немного лучше, — сказала она с приличествующей случаю дрожью в голосе.

Я угрожающе встряхнул тачку.

— На самом деле мне гораздо лучше, — продолжила она, встав с кушетки как утреннее солнце и принимая командование тачкой.

Да, битву я проиграл, но стоит признать, что войну все же выиграл.

Я умею расхлебать самую круто заваренную кашу, но в данном случае это был ноготь на ноге. За долгие годы я невольно заработал репутацию врача, отлично справляющегося с такими напастями.

Вросший ноготь Джо занимал почетное место на переполненной каминной полке наших долгих и болезненных (то есть для меня болезненных) отношений. Ноготь был неприятным, однако единственным объективным свидетельством заболевания, которое Джо действительно перенес. Все остальное — просто подмеченные Джо симптомы, то есть полная лажа.

Нельзя рассматривать болезни отдельно от нас, они — часть того, что мы есть, а уж ноготь Джо — это точно вишенка на торте. Я много лет с ним боролся, иногда даже подумывая о том, чтобы подрезать его под самый корень. С этим ногтем у нас уже сложились личные отношения. Возможно, мы признали друг друга высшими хищниками. В фильме «Касабланка» Угарте, обращаясь к Рику, сказал: «Но потому, что ты презираешь меня, ты единственный, кому я доверяю».

Когда Джо сорвал с себя носок, ненароком обдав меня фейерверком из острого запаха пота и хлопьев мертвой кожи, ноготь у него на ноге как бы говорил: «Здорово, приятель, услышь мой рев».

Есть причина, по которой в магазине Body Shop нет линейки продуктов под названием «Вонючие ноги Джо». Но послушайте, я ж врач, а мы к такому привыкли: дурные запахи и застоявшиеся жидкости, выделяемые организмом, нас не волнуют.

Чаще всего.

После нескольких минут рвоты и осознания наших особых отношений я положил палец на маленькую подушечку. Это было практически в духе декаданса времен Древнего Вавилона, но чуть менее противно.

— Ты только посмотри на эту крошку, — с нежностью сказал Джо. — «Титания там любит спать порой, укачанная танцем и игрой»[93].

Ноготь на ноге врос лишь самую малость. Если бы он был менее вросшим, он бы вообще торчал, но Джо и этого хватало: даже такая степень врастания позволяла нам включить воображение. Как писал Патрик Каванах, «если щель слишком широка, через нее не пройдет ничего удивительного».

Из уважения я легонько его помассировал и дал немного антибиотиков — и что там еще? — ах да, посоветовал отдохнуть.

Возможно, это было минимальным вмешательством, но я был доволен; мы, врачи, проделываем ужасные вещи с ногтями на ногах.

— Не мог бы ты сделать мне одолжение? — спросил Джо с заговорщическим видом, наклоняясь ко мне совсем близко. Он выглядел подозрительнее обычного, а это о многом говорит. Гарри Лайм[94] мог бы многому у него поучиться. Я, в свою очередь, откинулся назад: наше маленькое па-де-де было следствием уникального и неотразимого аромата Джо.

Не стоит считать меня слишком привередливым в этом отношении, просто никто никогда не приближается к Джо слишком близко. Даже на переполненном стадионе во время матча Джо будет стоять в стороне, как одинокий маленький остров.

Я никогда не обучал студентов, и моя единственная лекция для врачей-практикантов закончилась тем, что я посоветовал им отказаться от общей практики и вступить в Иностранный легион, потому что тогда они, скорее всего, укокошат меньше людей. Больше меня не приглашали. Но если бы мне дали еще один шанс, я включил бы в программу предупреждение, касающееся слов «Не могли бы вы сделать мне одолжение?».

Мы врачи и, само собой разумеется, пытаемся помочь нашим пациентам. Поэтому просьба об одолжении всегда означает: требуется нечто дополнительное, нечто большее, чем подразумевает обычное чувство долга. Какая-то уловка, ради которой необходимо выйти за рамки морали. И чем вкрадчивее спрашивают, чем больше напускают туману, чем сомнительнее заговор — тем серьезнее будет проступок.

Вариантов множество: страховка, больничный, подтверждение нетрудоспособности, заявки на планирование, бланки паспортов для потенциальных покупателей корректирующего нижнего белья и т. д. и т. п. Но есть одна общая тема: нас просят принять участие в заговоре, чтобы извратить ценности нашей древней и благородной профессии.

Однако, помимо геморроя, возраст наградил меня мудростью.

— Одолжение, — сказал я, возвращая слово, будто отбрасывал ненужную рыбу.

— Соседская собака лает всю ночь и бесит меня, — сказал он. — И я подумал, что, может быть, мне удастся получить справочку, где сказано, что это вызывает у меня депрессию и все такое.

Сосед Джо, насколько мне было известно, обладал репутацией человека, добивающегося медленной, но неумолимой мести. Занять позицию в противоположном лагере было бы неразумно. На этот раз этика и практичность были неразрывно связаны.

— Извини, Джо, — ответил я, выговаривая слова как можно непринужденнее, — но твой нюх подводит тебя, и ты идешь по ложному следу.

«Трое могут хранить секрет, — сказал Бенджамин Франклин (переворачиваясь в могиле в день выборов Дональда Трампа), — если двое из них мертвы». Сложно быть благоразумным, но конфиденциальность всегда являлась краеугольным камнем медицинской практики, и, как и у любого семейного врача, у меня есть множество неписаных секретов, которые я унесу с собой в могилу.

Однако доведенная до крайности конфиденциальность — это парализующая сила, из-за которой нормальное общение становится невозможным.

Если правая рука не знает, что делает левая, как же похлопать? Во всем должна быть трещина, именно через нее проникает свет.

Джо жаловался на симптом номер двадцать три б — «ужасный кашель», жалоба, которая, как обычно, противоречила его буйной энергии и жизненной силе, что администрация Трампа назвала бы альтернативными фактами, то есть ложью.

— Я беспокоюсь за свою конфиденциальность, — сказал Джо. — Когда я в приемной, все остальные знают, что я тоже там. Это же вообще не про конфиденциальность, правда? Они, наверное, все это обсуждают.

— Джо, — сказал я. — Твое появление в приемной подобно ежеутреннему восходу солнца, мы все к нему привыкли. Во времена хаоса, страха и антиинтеллектуализма, в эпоху Бориса, Трампа и Ле Пен утешает то, что некоторые вещи остаются неизменными. Напротив, если тебя не будет в приемной, скорее всего, по всей деревне поползут слухи. Об этом будут судачить в барах, кофейнях и массажных салонах, даже крестьяне в горах не обойдут вниманием этот факт. Они, скорее всего, решат, что ты нездоров.