Но Дженни не подозревает, что музыку пробудила Элизабет. Это она заставила фортепиано заиграть, она заставила пальцы Сильвии бегать по клавишам. Перестанет ли Дженни писать конспекты, узнав, что она наделала? Достаточно ли будет этого разоблачения, чтобы выдернуть их из молчания?

За стеной, в комнате отдыха, кто-то неумело играет на фортепиано, остальные подпевают. Поют детские песенки, так медленно, так неуверенно, с такими долгими паузами, чтобы подоспел аккомпанемент, что пение это напоминает плач.

И вдруг – молчание прерывается, но не словами. Всхлипами.

Вечер пятницы, час досуга, за окном валит снег, в комнате отдыха Сильвия играет на фортепиано.

Мелодия кажется Элизабет смутно знакомой. Слов она не знает, но чувствует, что они есть, почти различает их форму в фортепианных звуках. Мелодия эта исполнена спокойной рядовой радости. Она напоминает музыку из цирка или парка аттракционов, а может, мелодию из музыкальной шкатулки или напев заводной куклы с неподвижными губами, у которой в пластмассовой головке крутится цилиндр, а в затылке мерно вращается серебряный ключик.

Элизабет лежит у себя на койке и читает конспекты Дженни, мечтая, чтобы ей никогда больше не пришлось их читать, изучает мелкий почерк Дженни, а вместе с ним и черты ее лица, всматривается в записи на полях, пока все не поплывет перед глазами в синей дымке, – и вдруг Дженни внизу начинает плакать.

Плачет она почти беззвучно. Слышно только в моменты тишины, когда пальцы Сильвии берут передышку. В эти паузы – полузадушенные всхлипы.

Позже Элизабет подумает, что надо было спуститься и посидеть у Дженни на кровати. Надо было заглянуть ей в глаза и попросить прощения – за пробужденную музыку, за необходимость быть мостиком между камерой и классом, за ужасные слова, брошенные в лазарете много месяцев назад, когда Дженни пришла ее навестить, а Элизабет так чудовищно с ней обошлась.

Ничего из этого она не говорит. Но слезы Дженни что-то в ней затрагивают, и у нее рождается план.

В следующий четверг Элизабет сама не своя от волнения. Как только Дженни уходит на занятия, она тут же спускается по лестнице со своей верхней койки. Ее тело тяжелеет, намагничивается, наливается угрозой. Ее слегка покачивает. Она закрывает глаза и делает глубокий вдох. Прислоняется лбом к перекладине лестницы, обжигающей звонким холодом.

Элизабет ждала этого часа целую неделю. В темной прачечной, куда ее перевели, лишив солнца, свежего воздуха и прочих привилегий работы на ферме, она всю смену поминутно поглядывала на часы. Она вся вспотела, складывая бесконечные униформы, идентичные ее собственной. Ее дважды вырвало – за обедом, а потом на работе. Желудок давно ее так не подводил, до этого долгое время все было под контролем. Как видно, решение пугает ее не меньше, чем сама проблема.

Времени в обрез. Не обращая внимания на тошноту, на холодный липкий пот по всему телу, она роется под матрасом и наконец извлекает половинчатый рулон скотча, который прятала там три дня. За него пришлось отдать единственную недырявую пару носков. Отрывая от рулона полоску за полоской, она вешает их на перекладины лестницы. У нее дрожат руки. Запах скотча – это запах из другой жизни.

Опустившись на четвереньки, она шарит рукой под кроватью Дженни. Нащупывает коробку со своими вещами, которую не доставала два года. Кладет ее на колени и снимает крышку.

Рваные края, жирные пятна на глянце, борозды на месте случайных сгибов. Вот что предстает ее взгляду. Мятые пятна цвета. Странно, что она вообще все это сохранила. И все же она клеит обрывки на стену. Торопливо, не глядя, будто в них кроется ее жизнь.

Сломанные музыкальные открытки, потрепанные обложки книг, карандашные наброски, комиксы, надушенные листовки, еще не растерявшие аромата, неудачный натюрморт с персиками, маска тигра из бумажной тарелки, карточная королева червей, этикетка с бутылки сидра, рукав ее любимого свитера, откуда торчит бумажная рука с выставленным средним пальцем, – она расправляет и остальные, – почтовые открытки от матери, стихи поверх фотографий знаменитостей, лоскутки ткани, анекдоты и гороскопы, глянцевитая иллюстрация из учебника по археологии, где изображена мумия человека с мумией кошки, таблица совместимости по знакам зодиака, засушенное соцветие шпорника, брошюра из ее университета, две конфетные обертки с изображением лягушек, альбом с марками, развороты «Нэшнл Джеографик» со снимками древних деревьев, водяных мельниц, амишей и планеты Марс.

Фотография, где ей двадцать, фотография, где ей семнадцать, фотография, где ей десять, фотография ее беременной матери.

Она не знает, сколько времени прошло, но кажется, будто ее час давно истек. Из комнаты отдыха все еще доносятся звуки фортепиано. Она вытирает о штаны потные ладони. У нее звенит в ушах. Отступив назад, она упирается спиной в дверь, сквозь промокшую насквозь рубашку чувствуется металлической холод. Наконец она смотрит на свою работу.

На первый взгляд стена напоминает ночную улицу, увиденную сквозь сбрызнутое дождем окно. Набухшие, расплывчатые цвета, сияющие кляксы, каскады света и тьмы. Потом глаз выхватывает отдельные изображения, и их цвета перекликаются со звоном у нее в ушах. Картинки ядовито-яркими лужицами расползлись в разные стороны, между ними – провалы голой стены. Рукав свитера опасно оттягивает десяток полосок скотча, а на одном из пальцев бумажной руки – она заметила это только теперь – пять безобразных колец с изумрудами, которые когда-то пририсовала она сама. Развороты из «Нэшнл Джеографик» ловят свет в мягкие складки, так что с порога самих фотографий почти не видно, а видно только печать двух лет, проведенных в коробке.

И все же в целом она довольна. То ли от усталости, то ли из-за того, что единственная ее опора – это холодная металлическая дверь, ей кажется, что она сделала достаточно. Ей удалось – пусть и запоздало – сказать все, что она хотела.

Я твоя соседка.

Стена подтверждает это всем своим видом, и тут дверь камеры отворяется. Элизабет отходит в сторону. На пороге с распечатками в руках застыла Дженни, на лице ее написано недоумение.

– Я хочу быть твоей подругой, – заявляет Элизабет. Таким тоном, будто хочет прямо противоположного. Это первые слова, которые она сказала Дженни после того случая в лазарете. Тащи топор, а я буду изображать твою… – Подругой, – повторяет она, едва дыша от изумления: наконец-то она прорвалась сквозь толстую горячую пелену, за которой все это время жила. Ноги не держат ее, и она оседает на нижнюю койку. Склизкий пот пощипывает лоб. Она смутно чует запах своего тела, терпкий и кислый, запах лиственной прели.

Дженни молчит.

– Если тебе не нравится, я все сниму, – говорит Элизабет все тем же странным, грубоватым тоном. – Или если что-то покажется тебе пошлым. Свитер и так на соплях держится. Знаю, вышло полное уродство.

Дженни протягивает ей распечатки, все еще разглядывая стену.

– Я и тебе оставила место, – продолжает Элизабет, теперь уже с отчаянием и мольбой в голосе, прижимая распечатки к груди. – Чтобы ты повесила что-нибудь свое. В этом весь смысл. Что-нибудь из твоей жизни.