как к горлу вновь подкатывает колючий комок, прорывающийся наружу слезами. — Господи Милостивый! Скажи, что я должна делать, чтобы смирилась душа моя?

Она запнулась на мгновение, осознав, что более всего желает попросить Господа о беспамятстве. Устыдившись своих мыслей, Ксения поняла, что сегодня вновь не сможет усмирить гордыню, и как всегда из под монашеского обличия прорвется наружу её вторая, царственная натура, не желающая мириться с собственным зависимым бедственным положением.

— Господи, помилуй! — склонившись над медным рукомойником, снова шептала она, орошая пальцы колодезной водой и прикладывая ладони к разгоряченным щекам, — Иисусе кроткий и смиренный сердцем! Услышь и избави меня от желания избежать обиды, утвердить свое мнение, быть принятой в советах, избави от желания быть восхваляемой, уважаемой и первой. Услышь и помилуй меня, Иисусе!…

Инокиня Ольга глянула на поверхность успокоившейся воды и увидела в её зеркальном отражении не монашеский смиренный образ, а плотно сжатые губы и глаза молодой двадцатишестилетней властной красавицы, горящие жаждой борьбы. Усмехнувшись тщетной попытке спрятаться от своей деятельной натуры, царевна рода Годуновых пыталась взвалить на свои плечи и нести заботу о подданных и Отечестве так, как она себе это представляла.

Ей не удалось удалиться от мира, достающего ее своими страстями. «И такоже докучаемо бываше от народа по многи дни. Боляре же и вельможи предстоящий ей в келии ея, овии же на крылце келии ея вне у окна, народи же мнози на площади стояше», — то ли жаловались, то ли восхищались ею монастырские старицы.

Совершая ритуал омовения, она отложила решение стать прилежной послушницей прежде, чем сможет хоть чем-то помочь себе, обители и многочисленным, формально не своим подданными, попавшим в жестокие жернова войны и вынужденным сражаться с профессиональной армией.

Ксения прошла в свою келью, плотно затворив дверь, зажгла от лампадки свечу, положила на стол бумагу. Проверив пальцем гусиное перо, обмакнула его в чернила и аккуратным почерком вывела первую строчку своего письма.

«Отоидох, рече, аз суетного жития сего; яко вам годно, тако и творите…»

Ксения была слишком мала, чтобы помнить отчаянную борьбу за власть, начавшуюся после смерти Ивана Грозного, названную в Москве четверобоярщиной, созданной «по воле старого царя» во главе с батюшкой Борисом Годуновым, князьями Иваном Мстиславским, Иваном Шуйским и Никитой Романовичем.

Много позже она прочла в письмах англичанина Джерома Горсея, английского посла при дворе Ивана Васильевича: «Они начали управлять и распоряжаться всеми делами, потребовали отовсюду описи всех богатств, золота, серебра, драгоценностей, произвели осмотр всех приказов и книг годового дохода; были сменены казначеи, советники и служители во всех судах, так же как и все воеводы, начальники и гарнизоны в местах особо опасных. В крепостях, городах и поселках особо значительных были посажены верные люди от этой семьи; и таким же образом было сменено окружение царицы — его сестры…»

«Егда царствовати Фёдор Иванович, — переложила Ксения на бумагу воспоминания, — почалась вражда меж бояр, розделяхуся они надвое, и утвердился батюшка мой, шурин царев боярин и конюшей Борис Федоровичь Годунов з дядьями и з братьями, к нему же присташа и иние бояре и дьяки и думные и служивые многие люди»…

Ксения задумалась, стараясь сформулировать следующую мысль так, чтобы не накликать на себя беду. Пик политического и личного противостояния Шуйских с Борисом Годуновым пришелся на 1586 год, когда ей не было и пяти лет. События того времени восстанавливались по крупицам чужих воспоминаний чаще всего иностранных подданных, регулярно отправляющих отчеты своим правителям.

Польский посол Михаил Гарабурда открыто обсуждал в Москве перспективы заключения «вечного мира» при условии, что русская сторона даст согласие возвести на русский престол польского короля Стефана Батория в случае бездетной смерти царя Федора. Высшие аристократические рода князей Мстиславских и Шуйских благосклонно смотрели на такую политическую комбинацию. Они уже прекратили господство худородных выскочек Ивана Грозного, разогнали его «особый» двор. Надёжа и опора православной Руси, московские бояре полагали, что останутся в своем государстве на таких же прочных позициях, как магнаты Речи Посполитой.

Шуйские, ободренные польской поддержкой, рассчитывали с помощью шляхты справиться с возросшим влиянием Бориса Годунова, и судя по отчетам посла Михаила Гарабурды, преуспели в этом: в Боярской думе случился мятеж и «даже дворяне великого князя отступили от Годунова и к другой стороне пристали, открыто заявляя, что сабли против польского короля не поднимут, а вместе с другими боярами хотят согласия и соединения».

В этих условиях Годунов был вынужден бороться за трон, чтобы выжить. В случае присоединения Руси к Речи Посполитой шансов на это у него, давнего польского недруга, не было.

«Потом ненавидяй враг добра роду человеческому нача возмущати боляр между себя враждовати, како бы друг друга поглотити, еже и бысть. Власть же и строение возложи на ся,» — писала Ксения про финал 12-летней дворцовой склоки, в результате которой Годунов был наречен на царство в Новодевичьем монастыре 21 февраля 1598 года. Как написал автор «Повести, как восхити царский престол Борис Годунов», «егда нарицали его царем, тогда в наречении являлся тих, и кроток, и милостив.»

Ксения пыталась вспомнить детали нервного, шумного воцарения отца, но перед глазами мелькали суетливые руки и напряженные лица дьяков, послов, бояр… Картинка сливалась в пестрый переполох, не позволяя вычленить главное. Одно она помнила точно — в семье Годуновых в то время не было ни эйфории, ни особой радости, лишь ощущение зыбкости и тревоги, ежедневного ожидания удара в спину.

«Князи же Шуйские едины ево не хотяху на царство: узнаху его, что быти от него людем и к себе гонению; оне же от нево потом многие беды и скорби и тесноты прияша», — вновь написала Ксения, закусив губу и понимая, что эти слова, как обоюдоострый меч, могут не только стать оружием в борьбе за трон, но и смертельно ранить.

Борису Годунову скрытая, кровная оппозиция князя Василия Ивановича не предвещала ничего хорошего. Однако было еще нечто особое, связывающее этих двух претендентов на российский престол. Боярин Борис Годунов и князь Василий Шуйский оказались оба, хотя и по-разному, причастны к тайне гибели царевича Дмитрия.

Ксения не понимала, что стало причиной назначения Годуновым князя Василия Ивановича главой следственной комиссии в Угличе. Чего в этом было больше? Желания беспристрастно разобраться в причинах трагического происшествия? Но если Борис Годунов действительно сам виновен в нем, почему он так рисковал, назначая своего врага главным следователем? Или же злодейство Бориса Годунова было столь велико, что он намеренно послал Шуйского с преданными людьми — окольничим Андреем Петровичем Клешниным и дьяком Елизарием Вылузгиным? С таким «конвоем» князь Василий Иванович легко мог вернуться из Углича не в Москву, а в более «отдаленные» места. Все эти вопросы так и останутся без ответа. Чем бы ни руководствовался новый царь, но после 1598 года правила игры устанавливал только он, а князьям Шуйским оставалось лишь повиноваться.

Будущий царь Василий Шуйский всё равно оказался в положении опального уже через два года после приказа расследовать причины гибели царевича Дмитрия. Удаление боярина из Москвы на воеводство в Великий Новгород 1 сентября 1600 года стало лучшим исходом, избавляя его от других возможных унижений, и объяснялось нежеланием царя Бориса Федоровича допустить Шуйских к переговорам с послом Речи Посполитой Львом Сапегой. Канцлер Великого княжества Литовского провел в Москве почти полтора года, и все это время князь Шуйский безвылазно находился в Новгороде, вернувшись в Москву лишь после 25 мая 1602 года, когда польско-литовское посольство заключило договор о перемирии и уехало из пределов Русского государства.

Одновременно с приездом польского посольства, Годунов начал душить Романовых, подчеркивая осведомленность о составе сторонников польской партии в Москве. Царь Борис Федорович сделал все, чтобы не допустить даже предположения о возможных контактах кого-либо из членов Боярской думы, происходивших из самых заметных княжеско-боярских родов, со своими заклятыми врагами из Речи Посполитой, претендующими на часть русских земель и на сам трон.

Тогда и появился Лжедмитрий — шаг отчаяния оппозиционных аристократов, нестандартный, неожиданный, а потому не просчитанный Годуновым. Как только Борис услыхал о появлении Лжедмитрия, прямо сказал боярам, что это их рук дело, что они подставили самозванца.