На самих дверях регулируют поток люди в форме. Московские казаки. Дубравин невольно морщится. Сколько лет прошло. Какие были надежды…

Они показывают бородатому стражу свои отпечатанные на плотной бумаге с вензелями приглашения и протискиваются прямо в храм.

Все расписано. Ярко освещено. Блестит золото. Строго глядят с икон лики святых. От такой красоты и роскоши глаза прямо разбегаются.

Народ стоит плотно. Взгляды устремлены вперед. Туда, где проходит главное действо.

Отец Сергий, извиняясь, медленно, но верно перемещается в толпе к какой-то одному ему ведомой цели. Дубравин тоже, стараясь никого не задеть, проталкивается вслед за ним. Наконец провожатый останавливается где-то у колонны, рядом с которой стоит большой деревянный крест с Распятием.

Дубравин потихоньку оглядывается вокруг. Справа от него стоит группа кадет в ярких, с вензелями на погонах мундирчиках. Чуть дальше, на передней линии, дети из воскресной школы. Девочки в белых платьицах. Пацаны в костюмчиках. Вокруг свободного места в центре, где происходит священнодействие, охрана. В том числе и церковная, но с наушниками и рациями.

Справа от них площадочка, на которой, как Александр понимает, стоят власть имущие.

Но это все народ, так сказать, организованный. А есть и другие. Позади них — монах. Волосы и борода его будто спутаны ураганом. Все смотрят вперед, на действо. А он вперился огненным взором в иконостас. И шепчет что-то свое. Видно, молится. О чем?

Рядом с ними семинарист. То плачет. То смеется. То падает на колени. И кланяется в пол. Лбом.

А у алтаря, у Царских врат служба идет своим, веками выверенным, неизменным порядком. Поют певчие. Машут кадилами попы, распространяя сладкий дым ладана по храму. Открываются и закрываются Царские врата. Дьяконы громогласно провозглашают ектеньи.

Дубравин слушает внимательно. Но понимает только некоторые слова. Потому что вся литургия идет на церковнославянском. И с ходу, просто так, понять, о чем идет речь, практически невозможно. Он, как и все вокруг, безмолвствует. Только в некоторые моменты, когда видит, что иереи начинают креститься, тоже накладывает крестное знамение.

Торжественная литургия тянется долго. Патриарх и около двадцати других иерархов постоянно перемещаются, обмениваются каноническими возгласами.

Стоящий рядом отец Сергий видит растерянность на лице Дубравина и начинает нашептывать, поясняя некоторые вещи:

— Сегодня возводится в сан епископа архимандрит Мефодий. Но само посвящение будет под конец литургии. Называется это дело «хиротония». Он получит посвящение и принесет архиерейскую присягу. А пока он уйдет в алтарь, и литургия пойдет своим чередом.

Дубравин в это время наблюдает за тем, как соискатель, торжественный и взволнованный, целует руки стоящих в кругу епископов.

«Наверное, так они приучают его к смирению!» — думает он.

* * *

Время идет. И ему начинает казаться, что он присутствует на каком-то грандиозном спектакле, который разыгрывают эти важные бородатые мужчины. Он смотрит на их раскрасневшиеся лица. И острым глазом замечает, что некоторые из них играют свою роль вдохновенно и ярко, стараясь вложить в ритуал душу. Другие держатся равнодушно, словно делают привычную работу. Третьи и вовсе все делают чисто механически.

Он интуитивно чувствует, что в этом действе, которое сейчас происходит на его глазах, есть какие-то скрытые смыслы. Что не просто так патриарх трижды о чем-то спрашивает у будущего епископа, не просто так священнослужители то скрываются за Царскими вратами, то выходят оттуда, выносят и вносят Евангелие, свечи, кадила. Ясное дело, что чередующиеся одна за другой молитвы и песнопения означают что-то важное. Но, к сожалению, ему, как и подавляющему большинству собравшихся, смысл всего этого пышного действа недоступен.

У Дубравина от напряжения страшно болит спина. Духота и теснота давно развеяли то приподнятое настроение, с которым он шел в храм. Ему хочется сесть тут же на пол. И думается об одном: «Когда уже все кончится и можно будет уйти?!»

В это время где-то в центре начинается новое движение. Опять появляется рукополагаемый, на его голове лежит Евангелие, владыки кладут сверху свои правые руки, слышатся новые молитвы, хиротонисуемому что-то подают и забирают, доносятся громкие восклицания:

— Аксиос!

— Аксиос!

— Аксиос!

— Что они кричат? — спрашивает он у отца Сергия.

— Это значит в переводе с греческого «достоин».

* * *

Он все-таки дождался конца действа. Очень уж хотелось послушать проповедь патриарха. Но в толпе прошел слух, что ее не будет. И народ стал рассасываться. Двинулись к выходу и они с отцом Сергием. Выйдя, перекрестились. И разошлись. Каждый по своим делам.

Дубравин шагал по бесконечной, вечно праздничной Москве. И почему-то повторял всплывшие в памяти строки, когда-то адресованные апостолом Павлом каким-то коринфянам:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13, 1–3).

Сколько веревочке ни виться, а кончик будет.

Так оно и получилось у них с Татьяной. Уже несколько лет он по факту жил на новом месте, с новой семьей, только изредка наезжая в Москву. По делам.

Старая семья стремительно распадалась. Окончил институт старший сын. И стал жить отдельно. Чудил, меняя образовательные учреждения, средний. Но было ясно, что у него тоже своя жизнь, свои интересы. Дубравину давно пора было разрубить и свой гордиев узел. Развестись, упорядочить новую жизнь. Но это голому собраться — только подпоясаться. У делового человека развод — целая история. Надо как-то обойтись с имуществом, устроить жизнь прежней супруги… Да мало ли что еще надо учесть при этом многотрудном деле. Так что действовал он по принципам: «не буди лихо, пока тихо» и «тише едешь — дальше будешь». И в конце концов все устроилось само собой.

Как-то раз, неожиданно приехав в подмосковный коттедж и перешагнув через порог, он увидел «картину маслом». Прямо (а шведский дом не имеет прихожей, и входная дверь открывается сразу в совмещенную со столовой кухню) за обеденным столом, на его хозяйском законном месте сидел молодой садовник Дмитрий. Вкушал, так сказать, плоды трудов своих. Напротив него с широкой улыбкой на устах — Татьяна с фарфоровой тарелкой. И о чем-то радостно вещала, очень близко наклонившись к этому носатому, длинноволосому и рыхлому в талии молодому мужику. Увидев это, Александр, так не вовремя появившийся в проеме двери, застыл с приоткрытым ртом. И смог произнести только: