В автобусе подруга пересказала свои новости. Зимой светло и тихо, в окружении родных, угас ее отец. Шестилетний тезка деда Никола плакал сдержанно, «по-мужски»… Женился младший брат, сестра родила четвертую девочку… Ксюша продолжала переписываться с москвичом Юрием Дымковым. Он все так же преподавал в музыкальной школе и руководил джазовым ансамблем. В прошлом году Дымкова разыскал какой-то кубинский студент и передал, что бывший саксофонист ансамбля Патрик Кэролайн поднимает на Кубе геологию, но музыку не забросил. Не женился, просил разведать о Ксюше. Через этого студента наладился контакт с Патриком. Ксюша отправила фотографию Николы и получила единственное пока письмо. Патрик начал хлопотать о визе. Верил, что наступит время, и они будут вместе.

– А ты?

– Что – я? Куда мне отсюда. – Ксюша вздохнула. – Эльфрида Оттовна уехала… В ГДР у нее племянница объявилась.

В 30-е годы доктор Кнолль перебралась из гитлеровской Германии в Советский Союз. Занималась генетикой в московском институте, а когда генетика стала опальной, ученую даму выслали в Забайкальский край. После войны ее снова пригласили в институт, но Эльфрида Оттовна отказалась. Время изысканий ушло, она привыкла к районной больнице, где работала обыкновенным врачом. Ксюшу Эльфрида Оттовна любила как дочь и помогала ей в учебе. В Москве джазовые импровизации Ксении Степанцовой хвалили известные музыканты. «Какие гены – такие и песни», – просто объясняла она науку доктора Кнолль. Ксюшин дед умел «голосом водить». Считался среди певучих семейских одним из самых бравых песельников…

Ксюша расспрашивала о работе и жизни в общежитии, с легкой ревностью – о Полине, соседке Изы вначале по детдому, а теперь по общежитию, но автобус остановился и… ах! Наивная пасхальная сказка. Иза знала о местном обычае красить дома масляной краской и все равно удивилась пестроте улицы. На высоких окнах крахмально топорщились «кучери», тесовые ворота цвели розанами и сталкивали грудь о грудь райских птиц. Странно сочетались с лубочным буйством колотые из мощных плах заплоты и рубленная в обло[10]кладка стен. Старый, но крепкий дом Степанцовых «багульного» цвета стоял в нарядной шеренге, как удалой сержант в гуще старших по званию. У калитки встречали Харитина Савельевна и Никола.

Фотографии сына Ксюша часто посылала Изе в письмах, а тут черно-белая статика ожила в порывистой грации и живописности маленького квартерона. Ореховая кожа мальчика светилась, по локонам струились атласные переливы… От матери Никола унаследовал только серый цвет глаз с особинкой менять оттенки в зависимости от настроения и времени дня. Улыбаясь теми же чудесными глазами, Харитина Савельевна подала шершавую ладонь: «Здравствуйте. Спешимте в избу, не то остынет все».

На пороге рослая Ксюша привычно нагнула голову. Здешние плотники приспускают притолоку, чтобы человек не забыл поклониться доброй памяти тех, кто вдохнул жизнь в домашнее чрево. Белую горницу уравновешивали с двух сторон пианино и печь. Приодетый в вышитый рушник трельяж на комоде заменял божницу в «красном» углу. Круглый стол посередине Иза стыдливо обходила взглядом, но всюду настигали ее медные блики, – это нахально лезло в глаза начищенное пузо самовара. При бесстыжем пузе как-то неприлично было думать, что проголодалась.

Раскрылся чемодан с подарками. На плечи Харитины Савельевны лег вручную вышитый платок, Ксюша бросилась примерять перед зеркалом песцовую шапку: «Транжира! Наверно, все отпускные ухлопала!» Розовая от удовольствия, дула на белоснежный мех. «Совсем недорого в нашем универмаге», – быстро соврала Иза (не признаваться же, что на толчке и втридорога). Никола в восторге разглядывал пожарную машину: в ее кабине сидел водитель, а на бачок прицеплялась переносная лесенка!

Рукомойник висел в кутье – «черной» половине жилья, куда выходила рабочая часть печи. На расписной приступке красовалась квашня, сработанная из цельного комля. Закутком просторная сторона вовсе не была. В ней широко жило солнце, в ней готовили, ели, работали и отдыхали. Архаический деревенский быт мирно соседствовал здесь с электрическим утюгом, стиральной машинкой и картой мира. В смешанном порядке вещей и Никола не казался кукушонком, подкинутым в чужое гнездо…

Ксюша показала массивное кольцо, вбитое в матицу:

– От люльки осталось. Последним тятя Николу качал.

– А мой тятя там, – мальчик ткнул пальцем в «ящерицу» Кубы, плывущую на карте в свите юрких островков.

Харитина Савельевна сняла с противня тулуп, чистую тряпицу, и по дому разнеслось благоухание истомленного теплом хлеба.

– Сядай, не стесняйся, – перешла она на короткий язык, хлопоча над столом. – Каравай утресь пекли.

От копченого окорока остро пахло чесночком и рябиновым дымом. Крепкий пар исходил от тушенного с картошкой мяса над чугунной утятницей. Маринованные маслята в луковом серпантине, малосольные огурчики, шаньги с черемухой… стол для генерала! Тем более что старинный штоф кубового стекла тоже не для красоты был сюда поставлен. Разливая по рюмкам, Харитина Савельевна похвалила:

– Бравый первачок.

– Мама сказала – негоже человека всухую встречать, – засмеялась Ксюша. – Глотни ради интереса, самогон не противный, на кедровых орешках. С прошлого года никак не допьем.

– Не мужики. Вот они первую рюмку берут, а вторая сама их за горло хватает. На, голубушка, лусточкой[11]занюхай.

Приятно было снова слышать слово, которое Изе нравилось в институте. Все повторяли его за Ксюшей, даже раздатчицы в студенческой столовой, где две лусточки черного хлеба и чай без сахара полагались бесплатно.

Пальцы утопли в сдобном тепле пшеничной краюхи. Свежий хлеб рукой не сожмешь – вздохнет скважинками и расправится, как был, не оставив вмятин. Здешние девчоночки, Ксюша говорила, летам к десяти усваивают премудрости кухонной арифметики. Подсказывать не надо, сколько чего взять в гарнцах, жменях, щепотях, сколько времени дать живой опаре в квашне и ровного жару в печи, чтобы младенческая плоть кисло-сладкого теста взошла караваем.

Николе не терпелось повозиться с новой машиной, но мама велела сыграть для гостьи веселую пьесу. Он не огорчился, машина подождет. В недрах пианино прятались деревянные чечки – игрушки-коклюшки, спящие бирюльки звуков. Их не надоедало будить, пробегая пальцами по звоночкам клавиш. Никола любил «играть с нотами». Эти умные длиннохвостые птички сидели на жердочках строго там, куда посадили их композиторы, и помогали оживлять звуки. Черный лак отразил торжественное лицо с махровой тенью ресниц на щеках. На секунду зависнув в парящем жесте, руки изящно опустились на клавиши и побежали с легкостью соболят, затеявших чехарду на снежной тропе. Они гонялись друг за другом по всей клавиатуре и заставляли танцевать на банкетке гибкую спину Николы, как стебель на ветру.