Темные брови, длинные, вразлет, с красивым изгибом. Глаза – прекрасное озеро. Губы все время искусанные, что за наказание, вот же дурацкая привычка: как задумается, так непременно надо рот обгрызть! Поцелуи любимого поэтому нежные, пьянящие – но с привкусом крови. Неизведанное, невообразимое прежде наслаждение – чтобы его ладонь с тонкими пальцами просто накрывала руку. Вроде бы мелочь. А голова кружится, время исчезает, только теплый сияющий свет счастья заполняет убогую каморку. И в нем хорошо. И ничего-то больше в жизни не надо…

Она очнулась, когда поняла, что уже успела добежать до казарм. Помахала рукой отчаянно рубящимся на деревянных мечах гладиаторам, заторопилась к той части серого здания, где находилась комнатка Феликса.

Все-таки хорошо, что любимый не похож на гладиаторов. Он не такой сильный, не такой отчаянный. Но, кажется, от этого только сильнее разгорается любовь к нему. Сила – она и есть сила, ей ничего больше не надо.

А Феликс, он такой милый, такой славный… Он нуждается в помощи, и благодарен, и похож на большого красивого ребенка, который слабо представляет, чего хочет.

Чего хочет, чего хочет…

Ого!

Ого!!

Ого!!!

Уткнувшаяся в смуглую гладкую грудь, сомкнувшая руки на тонкой спине, где прощупывался каждый позвонок, Теренция испуганно замерла.

Ее мальчик, любимый Феликс, он явно хочет не целовать виски, не гладить волосы, не петь на ухо, щекоча дыханием, смешную песенку. У них между животами зажато такое…

Да, Феликс очень красивый там. Когда у юноши был жар и по всему телу от неимоверной слабости струился влажный пот, врач сказал обмыть его всего. И даже помог развязать заскорузлый узел набедренной повязки. Большой, спящий, с черненькой овальной родинкой член Феликса показался самым прекрасным на свете. Но он не вызвал тем не менее даже мыслей о плотском наслаждении. Только удивление: раньше всегда до дрожи нравились мужчины с такими огромными орудиями любви; стоило только подумать о большом члене, и вспыхивало мучительное вожделение, а сейчас любые телесные утехи кажутся такими бессмысленными. Даже с Феликсом. Не это главное, не в этом суть. Любовь, чуть болезненным комком в горле, требует одного: просто видеть глаза, быть рядом, улыбаться ему, наблюдать выздоровление.

Но вот любимый поправился, и…

– Моя девочка, любимая, не бойся, я буду нежным с тобой. Ты такая красивая. – Феликс, опустив Теренцию на ложе, расстегнул накидку, развязал пояс на тунике. – Я так мечтал о тебе. Очень боялся, что не смогу любить тебя. Но вот силы вернулись. Как же мне тебя хочется, хочется, хочется. Можно? Я буду ласковым, я постараюсь, чтобы тебе было хорошо.

Она слушала его шепот и едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

Вся прошлая жизнь – грязное мучение.

Настоящее счастье – только объятия любимых рук.

И желание, оказывается, может закипать лавой – нежно-обжигающей…

Смешная, глупая, обиженная, разозлившаяся, доверчивая, обманутая, подозрительная, раздосадованная, оскорбленная…

Я иду вслед за группой, делаю вид, что слушаю рассказ Боры, останавливающегося то возле здания парламента, то рядом с общественным туалетом. Но на самом деле меня занимают вовсе не отлично сохранившиеся античные руины, щедро освещенные ярким теплым солнцем. Пытаюсь осознать свои эмоции. Чтобы потом их быстро безболезненно отпустить.

Осознать получается, без проблем – как гляну на нежно улыбающегося мне Дитриха, в груди кипит-пылает испепеляющий огонь раздражения. Как все понятно! Ошибиться невозможно! Вот ведь навешал лапши на уши! Прекрасный актер, гениальный! Так и взяла бы древний обломок капители и шарахнула его по рыжей черепушке! И была бы такая конкретная черепно-мозговая травма, нанесенная твердым тупым предметом с комбинированной травмирующей поверхностью! Вот такое у меня сейчас простое, понятное и совершенно справедливое желание!

В общем, осознать – да, отпустить – ничего подобного. Но надо к этому стремиться, пытаться отключить клокочущую во мне ярость. Не так уж и часто ведь представляется возможность увидеть что-нибудь, кроме изъеденного опарышами трупа. И вот вместо того, чтобы слушать увлекательные исторические байки, я страдаю из-за человека, который мне неважен, который совершенно не стоит моих мук! И который, кстати говоря, ровным счетом ничего мне не должен. Ох уж эта уязвленная женская гордость! Настоящая злобная собака на сене – вот я кто!

– Мы стоим на Мраморной дороге, – наш жизнерадостный, то и дело сверкающий белозубой улыбкой гид вдруг начал лихо отплясывать чечетку. Как завороженные мы наблюдаем за легкими движениями его обутых в белые мягкие мокасины ног. – Под ней проходит подземная водопроводная система, сохранившаяся с эллинистического периода. Дорога эта начинается от ворот Корессоса и продолжается до библиотеки Цельсия. И покрыта она, как вы уже, наверное, догадались, самым настоящим мрамором. Для пешеходов с обеих сторон Мраморной дороги имелись специальные дорожки. На одной из них сохранилась первая реклама, указывающая направление к публичному дому. Попрошу, подойдите ближе! Вот видите – здесь, внизу, выбито изображение красивой женщин.

«Красивая женщин» мне лично неромантично напомнила почему-то Адольфа Гитлера в кокошнике. Древний художник не шибко умело изобразил рот продажной особы, добавив туда лишний штрих. От этого у гетеры появились гитлеровские усики над тонкими поджатыми губками.

Но уже в следующую секунду со мной происходит что-то непонятное. Я вдруг начинаю чувствовать эту дорогу и эту картинку своей ногой– так явственно, будто бы ступаю по ней, ступаю не босиком, но в какой-то странной обуви с тонкой подошвой, позволяющей ощущать каждый камешек, всякую соринку…

– Вот такой красивый женщин изображен на мраморе, – продолжал тем временем Бора, раскрывая огромный синий зонтик. Солнце и правда начинало нещадно палить, я почувствовала, как покалывает сожженную кожу возле воротника футболки. – Античная реклама, чтобы моряки шли верной дорогой – налево, к гетерам. Тогда все было по-другому, не как сейчас. Гетера-жена тогда воспринималась очень хорошо. Многие хотели взять опытную девушку. Это сейчас налево – плохо. Прежде правильно было: налево – хорошо…

От явно любимого гидом слова «налево» я, неимоверными усилиями воли только начавшая приходить в себя, снова разозлилась.

Беззвучно отошла от Дитриха, увлеченного рассказом Боры. Сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Заприметив не очень высокий обломок колонны, достала фотоаппарат. Кого бы озадачить фотосъемкой богини на постаменте? Очкарика-дойчланда ни о чем больше принципиально просить не буду! Как там ему написали – спасибо за классный секс?! Всегда пожалуйста! Приходите к нему еще!

Словно прочитав мои мысли, ко мне повернулась Света. Солнечный свет, скользнув по ее зеленым глазищам, превратил зрачки прямо-таки в вампирские зловещие огоньки. Впрочем, Светлана, дернув подругу за руку, приветливо кивнула: