Коклико продолжал, возвысив голос:

— Я слышал, что при дворе множество прекрасных дам, столько же, сколько было нимф на острове Калипсо, о котором я читал в одной книге, и что эти дамы, как кажется, особенно милостивы к военным и еще милостивее к таким, которые близки к особе короля. Как бы мне хотелось быть гвардейским капитаном!

— Да, недурно бы, — сказал Гуго, — можно бывать на всех праздниках и на всех сражениях…

— А вам очень нужны эти сражения?

— Еще бы!

— Ну, это как кому нравится. Мне так больше по душе праздники. С другой стороны, я слышал, что у людей духовных есть множество привилегий: богатые приходы, жирные аббатства с вкусным столом и с мягкой постелью. А какая власть! Их слушают вельможи, что довольно важно, и женщины, что еще важнее. Без них ничего не делается! А некоторые ученые утверждают даже, что они управляют миром. Я не говорю, разумеется, о сельских священниках, что таскаются в заплатанных рясах по крестьянским избам, а едят еще хуже своих прихожан. Нет! Я говорю о прелатах, разжиревших от десятины, о канониках, спящих сколько душе угодно, о князьях церкви, одетых в пурпур… А что вы скажете, граф, о кардинальской шляпе?

Гуго состроил гримасу:

— Монтестрюки все были военными.

— Ну, раз так, то перейдем лучше к важным должностям и к чинам придворным. Как весело и приятно быть министром или послом! Кругом толпа людей, которые вам низко-низко кланяются и величают вас сиятельством, что так приятно щекочет самолюбие. Вы водитесь с принцами и с королями, вы преважная особа в свете. Не говорю уже о кое-каких мелких выгодах вроде крупного жалованья, например, или хорошей аренды. Кроме того, очень весело было бы поссориться, например, сегодня с англичанами, придраться завтра к испанцам, а при случае содрать взятку с турецкого султана. Пресыщенный славой, я бы мирно окончил жизнь в расшитом мундире и в шляпе с перьями каким-нибудь первым чином двора.

— Гм! — хмыкнул Гуго. — Слишком много лести с одной стороны и неправды с другой!.. Склоняться перед высшими, вечно искать окольных путей, плакать, когда властитель печален, смеяться, когда он весел, — все это совсем не по мне… К тому же у меня не хватит терпения возиться с чужими делами, когда и со своими-то собственными часто не знаешь, как сладить.

— Есть еще кое-что, — продолжал Коклико. — Можно вернуться в Тестеру, где вас любят, да и край там такой славный, прожить там всю жизнь, найти славную девушку из порядочного рода и с кое-каким приданым, жениться на ней и народить добрых господ, которые, в свою очередь, тоже проживут там до смерти, сажая капусту. Так можно жить счастливо, а это, говорят, ведь не каждому дается.

— Мы не из такого рода, — гордо возразил Гуго.

— Да, кстати, граф, о Монтестрюках рассказывают одну историю… я что-то слышал об этом, еще будучи ребенком… Мне давно хотелось узнать у вас все подробности. Меня всегда интересовало, откуда у вас фамилия Шаржполь и девиз «Бей! Руби!», что написан у вас на гербе; так кричат, кажется, члены вашего рода в сражениях. Не объясните ли вы нам всего этого?

— Охотно, — ответил Гуго. — Это было в то время, когда добрый король Генрих Четвертый завоевывал себе королевство. За ним всегда следовали бойцы, которых он ободрял своим примером; ездил он по горам и по долинам; счастье ему не всегда улыбалось, но он не унывал и храбро встречал грозы и бури. Когда кто-нибудь из его товарищей переселялся в вечность, другие занимали это место, и так вокруг короля всегда был отряд, готовый кинуться за него в огонь и в воду. Случилось как-то, что Генриха, который был тогда еще для доброй половины Франции и для Парижа только королем наваррским, окружил в Гаскони сильный отряд врагов. С королем было очень немного солдат, с такими слабыми силами нелегко было пробиться сквозь ряды неприятеля. Король остановился в лесу, по краю которого протекала глубокая и широкая река. Враги надеялись одолеть его голодом, и в самом деле, отряд Генриха начинал уже испытывать недостаток в продовольствии.

Генрих бегал как лев вокруг своего лагеря, ища выход и бросаясь то налево, то направо. Происходили небольшие стычки, всегда стоившие жизни нескольким роялистам. На всех дорогах стоял караул, а переправиться через реку без лодок не представлялось возможным, а достать их было негде.

Однажды вечером на аванпостах показался какой-то человек и объявил, что ему нужно видеть короля. На спине у него была котомка, а одет он был в оборванный балахон, но смелый и открытый взгляд говорил в его пользу.

«Кто ты такой?» — спросил его офицер. «Я из таких, что король будет рад меня видеть, когда узнает, зачем я пришел». — «Дело в том, — продолжал офицер, — что с королем нельзя всякому говорить…» — «Ну, я подожду, если надо; только, поговорив со мной после, король Генрих пожалеет, что вы заставили меня потерять время».

У человека этого было такое честное лицо, он так спокойно сел под деревом и вынул из котомки кусок черного хлеба и луковицу, собираясь поужинать, что офицер наконец решился. «Ну, так и быть! Пойдем со мной», — сказал он крестьянину. Тот поднял брошенные на землю котомку и палку и пошел за офицером, который привел его к капитану гвардии; этот обратился к нему с теми же вопросами и получил на них те же самые ответы.

Наконец капитан пошел доложить о крестьянине королю Генриху, который с грустью считал про себя, сколько еще дней остается ему до неизбежной и отчаянной вылазки. «А! Ввести его! — крикнул король. — Может быть, он прислан ко мне с известием, что к нам идут на помощь».

Крестьянина ввели. Это был статный молодец с гордым взглядом, на вид лет тридцати. «Что тебе нужно? — спросил король. — Говори, я слушаю».

«Я знаю, что вы с вашими солдатами не можете отсюда выбраться… Ну, и я вбил себе в голову, что выведу вас, потому как люблю вас». — «А за что ты меня любишь?» — «Да за то, что вы сами храбрый солдат, всегда первым бросаетесь в огонь и совсем себя не бережете: вот мне и сдается, что из вас выйдет славный король, милостивый к бедному народу». — «Недурно, любезный! Но каким же способом ты думаешь вывести меня отсюда?.. Да и не одного же меня нужно выводить! Всех со мной, а не то я останусь здесь с ними».

«Вот это сказано по-королевски; я не ошибся, что пришел сюда». — «Так ты думаешь, что можешь вывести нас всех вместе из этого проклятого леса?» — «Да». — «Так говори же скорее… Каким путем?» — «Да через реку». — «Но ведь река так широка и глубока, что через нее нельзя перейти…» — «А брод через реку разве годится только для коз да для овец, что ли?..» — «Значит, есть брод на этой реке и ты знаешь, где он?» — «Разумеется, иначе зачем я пришел сюда?»

Генрих IV чуть не обнял крестьянина.

«И ты нас проводишь?» — «Да, когда прикажете. Даже лучше подождать ночи: ночью-то похуже караулят в окрестностях». — «А разве и на том берегу есть неприятель?» — «Да, за леском, и вам оттого именно их и не видно… а отряд, надо думать, вдвое больше вашего». — «Ну, это ничего, пробьемся!» — «И я себе говорил то же самое».

«Живо! Снимать лагерь! — крикнул король, но, спохватившись, коснулся руки будущего проводника. — Ты не врешь? Ты не для того пришел сюда, чтобы обмануть меня и привести нас всех в засаду?» — «А велите ехать по обеим сторонам от меня двум верховым с пистолетами в руках, и, как только вам покажется, что я соврал, пусть меня застрелят без всяких разговоров! Но если я благополучно проведу вас через брод, то ведь и мне можно будет попросить кое о чем?»