Потом мы еще раз попробовали быть вместе. И я опять совершил ошибку. Увлекся, попытался расшевелись ее, возбудить пыл, повертеть по-всякому, как делал это опытный грек. Опять кончилось слезами. «Если я ничего не знаю, чего же ты со мной… Ты такой молодой и уже такой развращенный! – всхлипывала она. – У тебя было так много всяких женщин, да? Ты смотришь на девушку как на кусок мяса?»

Встречаться дальше она наотрез отказалась. «Не знаю, кто ты, Коля, какую ведешь тайную жизнь, но я начинаю тебя бояться, – откровенно сказала она. – Ты слишком много умеешь. Ну ты догадываешься, о чем я… И смотришь как-то пристально, оценивающе, как развратный старик. Я не могу так! Можешь обижаться на меня, Коля, но ничего больше не будет. Не хочу тебя видеть, просто не хочу!»

Путаное, невнятное объяснение, но я понял. Обиделась. Разозлилась по-женски упрямо и беспощадно. А я был слишком занят происходящим в собственной голове, на оправдания сил не осталось. Все-таки это не была великая любовь с шекспировскими страстями. Все проще – два подростка сексуально заинтересовались друг другом и расстались при первых же недоразумениях.

Но я же действительно не понимал тогда, что со мной происходит! Дом, семья, школа, уроки, спортивные секции – весь простой и понятный мир старшеклассника рассыпался в сознании, как карточный домик. Воспоминания продолжались, наплывали волнами из глубины души – другие времена, эпохи, разная жизнь, самая разная смерть, часто – безвременная и жестокая… И это тоже был я, все тот же я, Коля Скворцов! Это было со мной, вот что самое удивительное!

Если раньше меня в классе называли «слишком замкнутым», то теперь решили, что я окончательно сдвинулся. С одноклассниками я почти перестал общаться, это точно. Не о чем стало говорить… Чтобы лучше понять то мое состояние, представьте себя, например, в детском саду. Себя – сегодняшнего, взрослого, на равных с детьми, играющими в машинки и куклы. Их разговоры кажутся лепетом, их игры не увлекают, интересы смешны, а желания наивны.

А чувствовали они, как ломаются кости врага под ударом каменного топора? Знают ли, что значит собственными руками копать могилу для любимой жены и единственного ребенка? Слышали, как звенят кандалы в колонне узников? Понимают ли, каково это – стоять в поредевшем строю перед надвигающейся конной лавой и, в сущности, уже переступить грань, отделяющую жизнь от смерти?.. Да что они вообще знают?! О чем с ними разговаривать, с этими глупыми, шкодливыми малолетками?!

Теперь-то я знаю, что все равно оставался ребенком, на которого сразу, мешком на плечи, свалилась взрослость. И не просто взрослость, нечто гораздо большее – опыт столетий, неизбежная сменяемость жизни и смерти. Молодые амбиции, разочарования зрелости, смирение старости, облегчение последнего вздоха – все это для меня, совсем мальчика, вдруг оказалось пройдено и пережито. Ведь я уже жил, много раз жил! Был мужчиной и женщиной, правителем и рабом, воином и любовником, тружеником и бездельником. Добивался власти, погибал в нищете, гнался за богатством, поднимался к вершинам духа, любил, ненавидел, отчаивался, наде-ялся, жертвовал, побеждал, проигрывал – все, что может произойти с человеком, со мной уже было… Может, схожу с ума? Уже сошел?!

Многовато для подростка, не так ли?

Впрочем, кто бы утверждал, что опыт веков – это легко. Даже одна прожитая жизнь меняет до неузнаваемости, а если ты прожил десятки жизней, если умирал большее количество раз, чем иной болел гриппом, поневоле начинаешь чувствовать себя монстром из неведомой глубины.

Да кто я такой, что иду сквозь века, умирая и возрождаясь? Может, не человек вовсе?

Хорошо, что мои родители, как я уже упоминал, люди своеобразные, списали все на переходный возраст. Опять не отдали в мягкие руки драконов психиатрии, как настоятельно рекомендовали учителя. Будь у меня другой отец, все обернулось бы куда хуже, но папа с высоты совминовского положения просто пригрозил директору школы «уволить к чертовой матери». Мол, вы поставлены учить детей, вот и учите, если не хотите соответствующих оргвыводов, а за здоровьем своего ребенка я прослежу без вашего вмешательства!

Под его грозным рыком директор обкакался и утих. От меня отстали, даже почти не спрашивали на уроках.

Вот так состоялось мое Прозрение…»

* * *

Я оторвался от экрана и хлебнул чаю. Остыл еще больше. Надо бы встать, заварить свежего. Только лень. И в сон клонит – длинный был день.

Честно сказать, пока я не вычитал чего-то нового для себя.

Ладно, чай подождет. И сон, к сожалению, тоже…

Перебрав с коньяком, Бабай проспал почти всю дорогу. Периодически просыпался, смотрел в окно – где они сейчас, и снова проваливался в сон. Один и тот же, навязчивый и нехороший.

Бабаю снилось, что он идет по лестнице. По каменным ступеням с отчетливыми выщерблинами и седыми пятнами мха. Ни перил, ни поручней нет, вокруг – пустота. Этакое абсолютное, космическое ничто, холодное и равнодушное. Он идет и старается не смотреть вокруг, а ступени то ведут его вверх, а то, без всякого перехода, вниз. Вверх – вниз, вверх – вниз, и Бабай уже не понимает, поднимается он или спускается. Но понять важно, почему-то очень важно. Так, что от невозможности тоскливо жмет сердце.

Оглядываясь назад, Бабай видит, как пройденные ступени тают, растворяются в наползающей пустоте. Значит, назад уже не вернуться, остается только идти все дальше и дальше. В сущности, он знает, догадывается, что лестница тоже ведет в никуда, в ту же безжалостную пустоту. Но куда денешься? Вверх – вниз…

Странный сон. Вроде не кошмар, но приятным точно не назовешь. В бесконечности исчезающих за спиной ступеней, в самой кромешности пустоты сквозит такая обреченность, что жить не хочется. Нет, он даже во сне понимал, что это всего лишь сон, успокаивал сам себя. Только не мог успокоиться.

Окончательно проснулся Бабай перед самым Скальском. Открыл глаза, вскинул голову. Во рту скопилась кислая дрянь, и сердце щемит, будто еще не проснулся. Привидится же! К чему?

Бабай поморщился, сплюнул под ноги и потянулся за сигаретой. Нет, если подумать, все объяснимо. Страшный Север, дурацкая Книга книг, дрянной городишко Скальск, куда приходится мотаться, как на работу, – поневоле почувствуешь себя пешкой без надежды выкарабкаться в ферзи. Логически рассудить – никакой мистики, лишь работа угнетенного подсознания. Только от логики ничуть не легче, привкус пережитого сна противнее, чем перегар во рту.

Бабай помнил: когда-то по молодости он попытался представить себе, что такое ад. Нет, верующим он не был даже в те наивные времена, когда мечтал о карьере историка и не умел стрелять быстрее других. К вере юный Антоша Бабайцев относился со снисходительным скепсисом, как к престарелой бабушке, которая когда-то растила и холила, но теперь откровенно съезжает в маразм. Но задумывался. И пришел к выводу, что ад (если он есть) – это не кипящие котлы, огонь и скрежет зубовный. Настоящий ад – это лед пустоты и кромешное одиночество. Безнадежность, умноженная на бесконечность, – вот он, ад.