— Это прекрасно! — Халандовский сделал почти неприметное движение мохнатой ладонью, вроде как смахнул крошки со стола и сотрудница в белом халате, все поняв, неслышным облаком выплыла из кабинета. — Садись, Паша! Отдыхай! А то смотрю, какой-то ты весь изможденный... А?

— Только что из морга.

— Кто-то помер?

— Убили, — Это ужасно, — сокрушенно сказал Халандовский. — Но что делать, убийства стали приметой нашего времени, наряду с духовной раскрепощенностью, свободомыслием и рыночным беспределом. Это ужасно, Паша, но нам надо к этому привыкать. И чем быстрее, тем лучше... — Пока свободою горим, пока сердца для мести живы, — Халандовский скорбно подкатил глаза к потолку, — Тебе что-то грозит?

— А как же, Паша!

— Что-то серьезное?

— Увы, — Халандовский развел руки в стороны. — Но забудь об этом! Я рад тебя видеть, я пока жив и здоров, ты тоже местами сохранился... Предадимся дружескому общению.

— Ну что ж, предадимся, — Пафнутьев сел у окна, огляделся. В кабинете директора тоже произошли перемены. Здесь стоял новый письменный стол, кресла тоже новые, хотя и не такие удобные, как прежде, жестковатые появились кресла, для деловых переговоров скорее предназначенные, а не для благодушного примечания гостей. На окне висела сверкающая золотом штора, по блеску своему и по радужному сиянию выдававшая свое восточное происхождение — не то турецкое, не то арабское. На стене висел пейзаж, написанный самыми настоящими масляными красками. Раньше на этом месте висел портрет лысого вождя с растекающимся кровавым пятном на лбу, потом висел портрет другого вождя — с заплывшими от невоздержанной жизни глазками и отечным лицом, но в конце концов Халандовский, видимо, плюнул на их чехарду и повесил картину, которую не нужно менять после каждого митинга, демонстрации, референдума, после защиты Белого дома, после обстрелов Белого дома, после ремонта Белого дома...

— Что скажешь? — спросил Халандовский, проследив, как Пафнутьев осматривает его кабинет.

— Хорошо живешь. Аркаша.

— Все хуже с каждым днем.

— Плохо раскупается товар?

— Не в товаре дело, — Халандовский наклонился и, пошарив в тумбочке стола, вынул плоскую бутылку смирновской водки. А Пафнутьев лишний раз убедился, что хотя стол у Халандовского новый, шторы из Сирии и уборщицы в кокошниках, однако, порядки остались прежними. Далее Халандовский опять сделал неприметное движение мохнатой рукой и на столе, как бы сами собой, возникли две граненые стопки, тарелочка с нарезанным балыком, две булочки, и еще одна тарелочка с маленькими пупырчатыми огурчиками, один вид которых вызывал нестерпимое желание выпить стопку водки и немедленно, не теряя ни секунды, бросить такой огурчик в рот целиком, с хрустом разжевать его, и проглотить, и только тогда перевести дух — облегченно и счастливо? И почувствовать, как зреет где-то в тебе, ширится и наполняет тебя радость бытия, радость общения с хорошим человеком, твердая уверенность, что будет еще стопка водки, будет еще огурчик, хрустящий и брызжущий острым соком и ничто в мире не сможет омрачить и погасить этот счастливый внутренний пожар в тебе...

Халандовский с безутешным выражением разлил в стопки водку, хорошо разлил, щедро, не лукавя и не пытаясь остаться трезвым за счет захмелевшего гостя. Потом придвинул поближе к Пафнутьеву тарелочку с балыком, придвинул вилку, хорошую вилку, не какую-то там алюминиевую, перекрученную и жеванную, какими сейчас пользуются в столовых и ресторанах России, сам взял такую же вилку себе и тяжело с надрывом вздохнул.

— Рановато, — пробормотал Пафнутьев смущенно, но ничего от себя не отодвинул, потому что пришли времена, когда не можем мы, ну, просто не можем отказаться от приличного угощения, даже зная, что не ко времени, и неуместно, да и для здоровья вредно. Не отказываемся. И правильно делаем. Когда оно будет, следующее угощение, да и будет ли?

— Что рановато? — спросил Халандовский, подняв бесконечно печальные, черные глаза.

— Пьем рановато... Рабочий день впереди, начальство... То-се... Как-то оно...

— Будем живы, Паша! — перебил Халандовский, не желая слушать это беспомощное бормотание. Да и знал он, что причитает Пафнутьев вовсе не потому, что гложет его совесть или не желает он со старым другом стопку водки хлопнуть. Нет, бормочет он, утешая себя, уговаривая себя, укоряя себя. Перед самим собой оправдывался Пафнутьев, не более того.

— Прекрасный тост! — произнес, наконец, Пафнутьев внятные слова и, выпив стопку до дна, тут же сунул в рот огурец. — Какой огурчик, какой огурчик... Неужели такие еще где-то растут?

— Растут, — ответил Халандовский и не прикоснувшись к закуске, уставился на Пафнутьева безмерно грустным взглядом. — Закусывай, Паша" закусывай... А то если я начну говорить, то аппетит у тебя пропадет. Пока он есть, пользуйся, радуйся жизни, общайся с девушками... Ты с девушками общаешься?

— Иногда.

— Это хорошо. А я — нет. И жизнь меня не радует.

— Что так? Магазин твой, в личной собственности... Товар идет, друзей угощаешь...

— Друзей я и раньше угощал, если помнишь...

— Помню, — кивнул Пафнутьев. — Смирновская всегда в радость... Разве нет?

— С горя пью, — мрачно сказал Халандовский. — Разве можно такую водку пить в радости? Нет, Паша. В радости любая водка сойдет, а вот в несчастье хочется хоть чем-нибудь себя утешить. Как балычок? — заботливо спросил Халандовский.

— Прекрасный балык, — еле смог проговорить Пафнутьев с набитым ртом. — Такого еще не ел. И наверно уже не придется...

— Спасибо. — Халандовский удовлетворенно кивнул, будто Пафнутьев похвалил его самого. — Спасибо... Езде нарезать?

— Конечно.

— Хорошо... Я попрошу девочек, приготовят.

— Слушаю Тебя, Аркаша, — сказал Пафнутьев. — Я ведь вижу, что-то у тебя изнутри наружу просится. Поделись. Не таи в себе, это нехорошо.

— Поделюсь, — Халандовский повернул голову к окну, и лицо его, освещенное слабым осенним солнцем, показалось Пафнутьеву как никогда горестным. — Что сказать тебе-.. Есть такая фамилия... Байрамов. Слышал?

— Нет, не приходилось!

— Счастливый ты человек. "Паша. — Пора тебе эту фамилию знать... Мне кажется, пройдет совсем немного времени и все твое заведение...

— Ты имеешь в виду прокуратуру?

— Да... Все ваше заведение может посвятить себя этому человеку. Если, конечно, он позволит вам заняться его персоной.

— А может и не позволить? — усмехнулся Пафнутьев.

— Может, — кивнул Халандовский без тени улыбки. — И не сомневайся.

— Чем же он занимается?

— У него много интересов... Чрезвычайно разносторонняя личность. С подобным мы еще не сталкивались.

— Мы — это кто? — уточнил Пафнутьев.

— Я не сталкивался, и ты тоже... Это совершенно новое явление в нашей жизни. Подобного не было. В том питательном бульоне, в который наши демократы превратили Россию, вырастают такие чудовища, такие невиданные монстры, что... Дрожь пробирает в собственной постели.