— Спасибо, Гили. Все нормально. Она уже наверняка где-то на подходе. Я не беспокоюсь.

Но тем не менее он поискал и нашел телефонный номер магазина Виктора Эзры. Долго-долго звонил там телефон, но никто не поднимал трубку. Наконец в трубке послышался какой-то обиженный, гнусавый голос старого Либерзона, произнесшего с синагогальным распевом:

— Да, прошу вас. Говорит Шломо Либерзон, из кооперативного магазина. Чем мы можем вам помочь?

Бени Авни спросил про Наву, и старый Либерзон ответил с грустью:

— Нет, товарищ Авни, сожалею, ваша супруга Нава вообще не появлялась здесь сегодня. Не удостоились мы видеть ее светлый лик. И вряд ли удостоимся, ибо через десять минут мы закроемся и отправимся по домам, чтобы приготовиться встретить Царицу Субботу. — Старик назвал Бени Авни так, как это было принято в прежние времена, — «товарищ».

Бени Авни зашел в ванную, сбросил белье, отрегулировал температуру воды, долго стоял под струями душа. Но тут ему послышалось, что хлопнула входная дверь. И он, вытираясь, крикнул из ванной комнаты:

— Нава?!

Но никакого ответа не последовало. Он переоделся во все чистое, надел брюки цвета хаки. Обошел кухню, перешел в гостиную, осмотрел уголок, где размещался телевизор, затем направился в спальню, на застекленную веранду, где обычно Нава создавала свои творения. Здесь она уединялась на долгие часы, лепила фигурки из глины, изображавшие создания, каких никогда не существовало в природе. А еще она лепила боксеров, мужчин с квадратными челюстями, а иногда — и со сломанными носами. Все эти фигурки Нава обжигала в печи, находившейся в сарае. Поэтому Бени пошел в сарай, зажег свет, постоял минутку, поморгал, увидев эти странные фигурки, погасшую печь, окруженную темными тенями, порхающими меж пыльных полок.

Бени Авни подумал, не отправиться ли ему полежать и отдохнуть, не дожидаясь ее. Он вернулся на кухню, чтобы загрузить посудомоечную машину, а заодно и проверить, не поставила ли туда Нава свои тарелки после того, как поела, или она ушла, так и не пообедав. Но машина оказалась почти заполненной разной посудой, ожидающей своей очереди, и невозможно было разобраться, какими тарелками пользовалась Нава перед уходом, а какие находились здесь прежде.

На плите стояла кастрюля с вареной курицей. И по этой кастрюле нельзя было судить, поела ли Нава, оставив часть курицы на завтра, или ушла, не пообедав. Бени Авни сел у телефона, позвонил Батье Рубин, чтобы спросить, не у нее ли, случаем, находится Нава. Но телефон звонил и звонил, то ли десять, то ли пятнадцать раз, а никто так и не ответил. Бени сказал про себя: «Ну, в самом деле…» И отправился в спальню, чтобы лечь и отдохнуть. У постели стояли комнатные туфли Навы, маленькие, цветастые, с чуть стоптанными каблуками, словно два игрушечных кораблика. Без движения пролежал он там пятнадцать — двадцать минут на спине, уставившись в потолок.

Нава легко обижалась, и он усвоил за долгие годы, что все попытки примирения только обостряют ее обиду. Поэтому он предпочитал сдержанность, предоставляя времени сделать свое дело: или обида совсем пройдет, или не будет столь явной. Нава тоже была сдержанной, но ничего не забывала. Однажды доктор Гили Штайнер, ее близкая подруга, предложила ему устроить в галерее поселкового совета выставку скульптур Навы. Бени Авни с обычной для него доброжелательностью пообещал все взвесить и дать ответ, но в конце концов, все обдумав, он решил, что в определенном смысле это может быть неправильно понято общественностью. Работы Навы, в конечном счете, любительские, и такую выставку можно, пожалуй, устроить в одном из просторных коридоров школы, где работала Нава, но не в галерее местного совета, чтобы никто не смел и помыслить о семейственности и всем таком прочем. Нава и слова не сказала, но несколько ночей кряду гладила в спальне до трех-четырех часов ночи. Гладила все подряд, даже полотенца и постельные покрывала.

Спустя двадцать минут Бени Авни вдруг вскочил, оделся, спустился в подвал, зажег свет, который разогнал целый полк разных жучков, бросившихся врассыпную, обозрел ящики и чемоданы, потрогал электродрель, хлопнул по винной бочке, ответившей ему глухим звуком пустоты, выключил свет, поднялся в кухню. Поколебавшись две-три секунды, надел свою замшевую куртку поверх плотного свитера, вышел из дома, не запирая его. Заторопился, пригнув плечи, весь устремившись вперед, словно борясь с сильным встречным ветром, и отправился искать свою жену.

3

В пятницу, в полуденные часы, на улицах деревни не встретишь ни души: все отдыхают после короткого рабочего дня, набираясь сил, чтобы достойно отпраздновать Субботу.

Был серый влажный день, низкие облака лежали на крышах домов, и клочья тонкого тумана плыли по пустынным улицам. Дома, стоявшие по обеим сторонам улицы с опущенными жалюзи, были объяты дремой. Полуденный ветер февраля перекатывал обрывок старой газеты по всей ширине пустынной проезжей части, и Бени нагнулся, подобрал обрывок и бросил его в урну. Большой беспородный пес увязался за ним у парка Первопроходцев и шел следом, рыча и скаля зубы. Бени прикрикнул на собаку, но та сделала стойку, напружинившись, как бы готовясь к прыжку. Бени нагнулся, поднял камешек и занес руку. Пес отошел, поджав хвост, но продолжал следовать за Бени Авни на безопасном расстоянии. Так и шли вдвоем вдоль пустынной улицы, примерно метров десять было между ними, затем они повернули на улицу Первооснователей. И тут все жалюзи закрыты, и тут полуденный отдых. У большинства домов жалюзи были из дерева, старинные, покрытые зеленой выцветшей краской, и отдельные планки уже просто отсутствовали.

В усадьбах, в бывших хозяйственных дворах, ныне всецело отданных во власть запустения, Бени Авни видел то заброшенную голубятню, то крытый загон для коз, превратившийся в склад, то пустую собачью будку, то остов древнего грузовичка, по самые бедра увязшего в буйной траве рядом с заброшенным навесом из жести. Высокие пальмы росли перед домами. И перед его домом были когда-то две старые пальмы, но по просьбе Навы срубили их четыре года тому назад, потому что листва их, шелестевшая на ветру под окном спальни, раздражая и печаля Наву, мешала ей спать.

В некоторых дворах росли кусты жасмина и аспарагус, а в других поднимались лишь дикие травы меж высоких сосен, таинственно шептавшихся с ветром.

Бени Авни стремительной походкой, чуть подавшись вперед, миновал всю улицу Первооснователей и улицу Двенадцати Колен Израилевых, оставил позади парк Памяти, задержавшись на минутку у скамейки, на которой, как рассказал ему Адаль, сидела Нава, когда просила занести записочку со словами «не беспокойся обо мне» Бени в его временный кабинет в здании местного совета.

Когда Бени Авни остановился рядом со скамейкой, то на расстоянии десяти метров от него замер пес, следовавший за ним. На сей раз собака не рычала, не скалила зубы, а вглядывалась в Бени умным, испытующим взглядом.

Нава забеременела, когда они еще не были женаты и учились в Тель-Авиве, она — в Учительской семинарии, он — в университете, на экономическом факультете. Оба сразу же согласились, что беременность эта абсолютно лишняя и необходимо от нее избавиться. Но за два часа до того, как подходила назначенная на десять утра очередь в частной клинике на улице Рейнес, Нава передумала. Она приникла к его груди и залилась слезами. Он не уступал, увещевал ее: мол, будь разумной, ведь выхода-то у нас нет, да и всех дел тут, все равно что вырвать зуб мудрости.