За какой-нибудь час ягненка освежевали, тушку разрезали на куски, сдобрили их приправами и солью, завернули в газету и раздали нищим. Жертвоприношение за моего ребенка и дом моего мужа. Нам тоже досталась ягнятина: ее потушили с ароматными травами и подали на ужин, но я отодвинула тарелку и отказалась есть, хотя знала, что ничего другого не будет.

* * *

Впоследствии 1953-й будут вспоминать как год переворота. Страну раскололи разногласия из-за национализации нефти; движение за национализацию возглавлял премьер-министр Мосаддык, против выступали шах и его западные сподвижники. В августе весь Тегеран высыпал на улицу Пехлеви. Шах послал армию и полицию пройти маршем по городу под стук барабанов и выстрелы в воздух. Сторонники шаха размахивали гигантскими плакатами с изображением его величества. «Долой Мосаддыка!» – кричали они. Вторая сторона тем временем раздавала рукописные листовки, обличающие преступления шаха, и на возгласы противников отвечала: «Нефть принадлежит народу!» и «Долой монархию!» Люди взбирались на крыши автомобилей, по улицам разъезжали танки. На фонарях маячили имена тех, кого назавтра здесь повесят. Дети вырывались из материнских рук и в тот же миг терялись в толпе. Мужья, дядья, двоюродные братья в те дни пропадали без следа, и до поры до времени никто не знал, живы они или мертвы.

К осени пять тысяч тегеранцев погибли на улицах города или очутились за решеткой. Первый в истории успешный государственный переворот, за которым стояло ЦРУ, близился к развязке. Иранская нефть вновь очутилась в руках иностранных держав.

Но все это творилось в столице, далеко от огороженных дворов и пустых, выжженных солнцем улиц Ахваза и, уж конечно, не в моем мире. Мне было восемнадцать, я была женой, матерью, женщиной, попавшей в тиски судьбы.

* * *

Что бы ни болтали обо мне после – дескать, я никудышная мать, я бросила своего ребенка, – правда в том, что я всегда любила сына. Я любила Ками с той самой минуты, как он появился на свет, до того, как его у меня отобрали.

Правда и то, что поначалу я не знала, как с ним обращаться. Я никогда не ухаживала за младенцами, и мне пришлось учиться быть матерью. Крики Ками лишали меня покоя. Я брала его дрожащими руками и все время боялась уронить. Но что самое ужасное, как я ни билась, он так и не взял грудь. Стоило мне поднести его к груди, как он поджимал крохотные губки. И отказывался сосать. Через неделю после родов груди мои на ощупь были твердые как камень и горячие. Когда сын наконец взял грудь и принялся сосать, меня пронзила такая боль, точно мои соски cдавили щипцами.

– Ты опять его не так держишь. – Ханум Шапур выхватила у меня Ками. – Вот как надо!

Я вздрогнула, когда она дотронулась до меня, но я так устала от долгих бессонных ночей и голодного плача Ками, что даже не возражала, когда она показывала мне, как нужно делать. Чтобы у меня прибавилось молока, ханум Шапур ставила передо мной блюда с резаным шнитт-луком, и я ела его; она давала мне компрессы из капустных листьев, и я прикладывала их к груди, чтобы унять боль.

Но что бы я ни делала, молоко не прибывало.

– Ребенка нужно кормить, – однажды вечером сказала моя свекровь Парвизу. – Ясно, что она его выкормить не сможет.

Наутро она поднесла к губам Ками бутылочку с козьим молоком. Оно было зеленоватое и отдавало кислятиной.

– Не надо! – Я оттолкнула бутылочку и забрала Ками у свекрови.

– Ты его голодом уморить хочешь?

Она попыталась отнять у меня Ками, но я отдернула его с такой силой, что у него запрокинулась голова. Сын оглушительно завопил, но я не выпустила его. Я отнесла его в нашу комнату, расстегнула кофточку и приложила Ками к груди. Снова и снова проводила пальцем по его губам, чтобы он открыл рот, но он упрямо отказывался. В конце концов я сдалась, согласилась кормить его козьим молоком, но старалась сама давать ему бутылочку. Он жадно сосал молоко и потом спал несколько часов кряду. Вскоре щечки его порозовели, он стал пухленьким.

– Оставь ребенка в покое, – сказала ханум Шапур. – Ты с ним так носишься, так балуешь, что испортишь его.

Ей не нравилось, что я не спускаю Ками с рук. Ты слишком ему потакаешь, говорила свекровь и, пожалуй, была права. От матери я почти не видала нежности; любовь мне выказывала только Санам. И я решила стать хорошей матерью. Я хотела понимать каждый крик Ками и отвечать на него добротой, терпением и заботой.

По утрам в первые теплые дни года я купала его во дворе у хоза, днем выносила в сад, под хурму. Плоды покачивались на ветру, точно маленькие сияющие светильники, я пела сыну отрывки из песен, которые знала. «Я цветок, вырезанный из камня. Что сказать о моем одиноком сердце? Ты светил мне, как солнце, без тебя я холодна и бледна». Я ставила колыбельку Ками в тени дерева, пела песни, которые помнила с детства, песни ночей, когда я лежала без сна рядом со спящей няней. Я читала ему стишки, пересказывала все загадки, которые помнила, и придумывала свои.

С появлением Ками ага Шапур приободрился. Заметив, что я поднимаю щеколду на садовой калитке, он улыбался – и в уголках его глаз обозначались морщины. Иногда он укладывал малыша к себе на колени, укачивал его, Ками успокаивался и засыпал. Теперь он быстро рос. Менялся день ото дня, и мне не хотелось пропустить ни одной перемены. Запомни это, говорила я себе, когда сидела в траве, расправив вокруг себя юбку, смотрела в небо, наслаждалась солнцем, греющим кожу, а Ками спал рядом. Запомни это, говорила я себе, когда летом поспевали плоды на деревьях и Ками впервые попробовал инжир. Запомни это, говорила я себе, когда прижимала его к груди и зарывалась лицом в его мягкие черные кудряшки.

Но ханум Шапур решила присвоить моего сына. Она покупала ему мячики и погремушки. Мягкую игрушечную мартышку с коричневыми глазами-бусинами, в красном костюмчике. На Новый год совала ему в кулачки золотые монеты. Потом, не сказав мне, отнесла его сделать обрезание, а когда вернулась, повязала ему на запястье голубой амулет. «От сглаза», – пояснила она и так туго затянула шнурок, что он врезался в мягкие складочки кожи.

Я рассвирепела.

– Как ты допустил? – спросила я Парвиза.

– Его же все равно нужно было обрезать, разве ты не знала?

– Знала, но почему ты мне заранее не сказал? Я пошла бы с ней, подержала бы его. Успокоила.

– Я решил, что так будет лучше. Посмотри, как ты сейчас себя ведешь…

– А как ты думал? Он мой сын! Мой, не ее!

У меня осталась одна-единственная фотография с Ками, я всегда ношу ее с собой. Как-то раз мы с Парвизом выбрались в фотоателье. Ками всю дорогу капризничал, но когда мы вошли в светлую комнату и фотограф устроился за треногой, Ками неожиданно успокоился, и мы уселись, чтобы сделать портрет. Что же я увидела, когда в руки мне попал снимок с нами тремя? Юную женщину с накрашенными губами и строптивыми кудрями. Форуг, которая существовала лишь краткий миг: мать, жена. Жемчужная удавка на шее. Потерянный взгляд. Рядом муж в костюме-тройке и галстуке-бабочке робко держит меня за руку. Парвиз был одиннадцатью годами старше, однако на фотографии казался моложе: гладкий лоб, застенчивая улыбка, пиджак широк в плечах.