Прекрасно, подумала я. Так тому и быть. Теперь мои стихи принадлежат только мне одной.

В те годы еще существовало строгое разделение на поэтов и поэтесс. Как бы искусно ни писала женщина, ее все равно окрестили бы «поэтессой». Видимо, теперь и я принадлежала к так называемым начинающим поэтессам. Но мной овладело честолюбие. Я выкроила деньги из тех, что Парвиз выдавал мне на хозяйство, и выписала несколько популярных изданий. Листая эти журналы, я увидела на клапанах адреса издательств. Мне почему-то казалось, если я лично приду в редакцию, то скорее добьюсь своего, чем если отправлю стихи почтой. Глупая мысль, и я быстро от нее отказалась. С чего бы важному литературному журналу публиковать стихи шестнадцатилетней домохозяйки из Ахваза?

Мне было не привыкать к тому, что другие сомневаются в моих силах, теперь же сомневалась я сама. И ненавидела себя за это. Конечно, мне было страшно и я толком не соображала, что делаю, но когда много дней спустя я не сумела подобрать причину, которая не коренилась бы в страхе, неуверенности или стыде, я наконец спросила себя: почему бы не замахнуться на большее?

Мы уедем. Таков был мой план: мы с Парвизом покинем Ахваз. Я найду выход для нас обоих. Придумаю, как заработать денег, мы переберемся в Тегеран и обзаведемся своим хозяйством, пусть поначалу и скромным. Я продолжу писать стихи, и, кто знает, быть может, вдали от матери Парвиз тоже вернется к сочинительству. Переезд в Тегеран подарит нам счастье – или хотя бы шанс на счастье, которого в Ахвазе нам не видать.

А потом, в один из первых месяцев нашего брака, жизнь приняла оборот, который сделал мой план невозможным. Рано утром я с зеленой корзиной под мышкой отправилась на базар. Не успела я отойти от дома, как меня вдруг охватила слабость, закружилась голова. Я хотела опереться на старую каменную стену, но не успела: у меня подкосились ноги и я упала на землю. Очнувшись, я решила, что, наверное, забыла позавтракать, как бывало нередко, но и завтра, и послезавтра меня поутру так тошнило, что я еле заставляла себя выпить стакан воды. В полдень я отправилась в город и попросила у местного фельдшера припарку от расстройства желудка. Фельдшер, крохотная сероглазая старушонка, взяла меня за подбородок, посмотрела мне в глаза и, не ответив и ничего не объяснив, принялась щупать мой живот. Я не отрываясь смотрела на нее, пока она мяла меня умелыми пальцами.

– Пусть Господь пошлет тебе сына, – наконец сказала она и добавила, явно заметив мое смущение: – Ты скоро станешь матерью.

11

Стояла осень, один из тех зловеще тихих дней, которые в Ахвазе порой предшествуют первому осеннему ливню. На последних неделях беременности мои ноги и щиколотки так отекли, что ходить было мучительно больно, но я все равно выбиралась погулять – думала, что это приблизит роды. Повязав голову платком, сунув руки в карманы пальто, я шагала по дороге, которая вела из города к реке.

Улицы были пустынны, день клонился к вечеру, и, даже если на берегу кто-то был, я так задумалась, что все равно никого не видела и не слышала. Я понятия не имела, куда иду, знала лишь, что останавливаться нельзя. Я шла, пока меня не охватило изнеможение, пока не разболелись бока, не онемели пальцы, а щеки не защипало от ледяного ветра. Я бродила больше часа, когда у меня начались схватки: лишь тогда я повернула к дому.

Роды прошли быстро, за что я возблагодарила Бога. Повитуха завернула ребенка в хлопковую пеленку, подала мне, я крепко прижала его к груди и вдохнула его запах. Камьяр, мой Ками. С багровым личиком и копной черных волос. Я погладила его лобик, поцеловала глазки, ладошки, милый ротик бутончиком. Позже, когда стемнело и Ками заснул, повитуха, зажав меж коленей миску с золой, проворно смазала мои раны, чтобы остановить кровотечение, а закончив, туго забинтовала мой живот.

В тот вечер Парвиз сидел на стуле возле колыбели и с тихой радостью смотрел на Ками. Я глубоко заснула, так глубоко, точно вернулась в детство, и нам троим было уютно вместе.

На следующее утро я проснулась от пронзительного вопля. Я села, обвела взглядом комнату. Парвиза след простыл, и колыбель Ками была пуста. У меня екнуло сердце. Я прислушалась. Далекий и тонкий вопль стал громче и тоньше. Сперва я решила, что это Ками плачет от боли, и вскочила на ноги. Тугая повязка давила на живот, у меня кружилась голова, но я все равно вышла в коридор. В прихожей остановилась, перевела дух, прислушалась снова. В доме было тихо, отчего я только пуще перепугалась, но чуть погодя поняла, что крик доносится с улицы.

Я распахнула дверь и увидела толпу, простиравшуюся от нашего дома до самого конца улицы. У ворот стояла ханум Шапур с Ками на руках. Он крепко спал, но мне хотелось забрать его у нее, прижать к груди. Не успела я шагнуть за порог, как появился Парвиз и набросил мне на плечи свое пальто.

– Тебе нельзя выходить. – Он потянул меня обратно в дом. – Ты еще очень слаба. Тебе надо отдохнуть.

Я сунула руки в рукава его пальто и все-таки вышла из дома. За ночь подморозило, землю усыпали градины. Поскальзываясь и оступаясь, я направилась босиком по двору к воротам.

– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! – крикнул кто-то.

Толпа застыла. Я на миг замерла, оглядела толпу, силясь понять, кто это сказал. Оказалось, высокий грузный мужчина. У его ног стоял ягненок, мужчина держал его за морду, чтобы тот не издавал ни звука. Ягненок был совсем маленький: на вид ему было несколько месяцев, если не недель. Длинные тонкие ножки были опутаны веревкой, ягненок молчал, лишь испуганно топырил ушки. Одной рукой мужчина запрокинул голову ягненка, другой занес нож над его шеей. Ягненок дернулся, пытаясь вырваться, но мужчина плавно вонзил лезвие ему в горло. Ягненок негромко мемекнул, ноги его подкосились, глаза остекленели.

Меня охватила дурнота, но я все-таки пробралась сквозь толпу к ханум Шапур. Она прищурилась, заметив меня. Вид у меня, наверное, был аховый: босая, растрепанная, из-под зимнего пальто Парвиза торчит перевязанный живот.

– Кровь приносит удачу, – сказала ханум Шапур, когда я приблизилась к ней.

Полная чушь. Я молча вырвала у нее Ками и направилась к дому.

– Храни Господь тебя и твое дитя! – какая-то женщина из толпы схватила меня за руку.

– Пусть Аллах подарит тебе еще десять сыновей! – воскликнула другая.

Я шла по двору, прижимая к груди Ками, и невольно поглядывала на зарезанного ягненка. Кровь пропитала его белую шерстку, обхватила горло красным ожерельем, пролилась на каменные плиты. Я на миг замедлила шаг, заглядевшись на бежавшие по улице ручейки крови, но тут же отвернулась и заставила себя поднять голову, чтобы не видеть алеющей земли.

– Но зачем? – спросила я Парвиза.

– Таков обычай, Форуг, – ответил он. – Говорят, это приносит удачу.

То ли от усталости после родов, то ли от уличного зрелища у меня вдруг закружилась голова, и я остановилась, не в силах идти дальше.

– Осторожно, Форуг! – Парвиз взял меня за руку и повел в дом.