Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А кто о немцах-то речь ведет? – прервал его Демидыч, и воцарилось напряженное молчание.
Старик же продолжил:
– То были немецкие фашисты, или нацисты, или и те, и другие, черт их разберет, пусть все в аду горят со своим фюрером и его подельниками. А тут шуровали свои собственные фашисты – местные.
– Это как? – не поняла Анжела, а Валька, снова поправив очки, тихо сказал:
– Это вы о репрессиях речь ведете?
Демидыч кивнул.
– Тут вот пионерлагерь стоит, заброшенный уже, в котором раньше ребятишки вроде вас резвились и жизнью наслаждались. А мало кто помнит, что до того, как его в шестидесятые годы тут построили, стояли тут другие заброшенные здания. Этап здесь был – тюремная пересылка для тех, кто срок получил и в места заключения направлялся. Нет, своего местного ГУЛАГа у нас не было, а всего лишь распределитель для тех, кого из соседних областей сюда свозили, чтоб дальше или в Сибирь, или в Казахстан…
Валька в волнении сказал:
– Но у нас об этом в школе на уроках истории не говорили…
Старик недобро усмехнулся:
– Ну хоть о репрессиях говорить разрешили, и то спасибо. В больших и страшных местах типа Колымы или Соловков даже памятники установили, музеи основали, а тут, на месте не самой крупной и далеко не самой важной пересылочной тюрьмы, пионерлагерь возвели, в котором теперь неонацисты гнездо свили…
Анжела вспомнила свои прежние глупые, такие детские страхи: ну да, думала, что из подвалов заброшенного пионерлагеря вампиры и зомби полезут, а там нацисты обитали, очень даже тебе живые, из плоти и крови, и даже с пропиской в городе.
– И через этот этап практически только политические и проходили. Знаете, кто такие политические заключенные?
Ребята кивнули.
– Враги народа, – сказал Валька, а Анжела добавила:
– Иностранные агенты…
Демидыч даже ногой от возмущения топнул.
– Тьфу! Сами вы враги народа и агенты иностранные. Хотя не вы, ребятки, а те, кто эти ярлыки выдумал и на невинных людей нацепил, не только им жизни разрушая и судьбы коверкая, но и зачастую жизни лишая.
Осторожно подняв с пола фотографию и сдув с нее мелкие стеклянные осколки, Демидыч сказал:
– Это моя Ниночка фотографировала. Талант у нее был, и она фотографом в одном толстом географическом журнале работала. И уж какой коммунисткой была! А потом раз – и на тебе, враг народа. Ну да, были у нее дома иностранные журналы – тот же «Дискавери», старейший в мире, о животных, растениях, природных феноменах в фотографиях. Так ведь даже официально через главреда ее собственного журнала выписывался. Ну, тот враг народа, Ниночка тоже. И еще почти вся редколлегия, за исключением одного зама и уборщицы!
Валька, любитель детективных коллизий, спросил:
– Это зам на всех донос настрочил, и их взяли?
Демидыч отмахнулся:
– Его неделю спустя арестовали. А доносы на них уборщица написала. Так она там, когда полностью новую редколлегию прислали, и тех тоже заложила. А сама еще до пенсии там полы мыла, и все ее боялись – намного больше, чем местных чекистов!
Ну да, по законам жанра, убийца – уборщица!
Демидыч добавил:
– Прожила много, правда, умирала страшно – от рака. Долго, говорят, мучилась. Ну, моей Ниночке, как я разузнал, мучиться не пришлось. Она ведь тут, прямо в этой тюрьме, где ее, осужденной по политической статье, к этапу готовили, и умерла: сердце у нее было слабое. И где-то здесь и закопали ее, как и других покойников. А потом и пионерлагерь возвели…
Теперь Анжела поняла, отчего старик отшельником поселился около того места, где умерла его первая, судя по всему, горячо любимся жена – и где была похоронена в безымянной общей могиле.
– Я в командировке тогда был, вернулся нескоро. А к тому времени Ниночка уже умерла, а сынка нашего в детдом отдали. А там он тоже умер, как и еще несколько ребятишек, от эпидемии, которой, конечно же, для отчетности никогда не существовало.
Демидыч положил фотографию на подоконник.
– Ладно, все эти дела давно минувших дней. Пойдем чай допивать…
Анжела то и дело посматривала на часы, ужасно жалея, что больше никогда не сумеет навестить Демидыча.
Ей было уже пора.
Улучив момент, когда Валька отправился выбирать себе новые книги из домашней библиотеки, Анжела произнесла:
– Спасибо вам, но я вот уезжаю…
– Заходи, когда вернешься! С внучатами моими познакомишься.
Анжела ответила:
– Нет, я не вернусь… Я навсегда уезжаю. Так уж получилось.
Старик ничего выпытывать не стал, только спросил:
– А дружок твой знает?
Анжела только вздохнула, и старик протянул:
– Сложно ему без тебя будет. Любит он тебя. Ну, со всем можно справиться и любые чувства обуздать. Мне после смерти Ниночки и сынка нашего тоже плохо было, но ничего, вот, доскрипел до семидесяти с лишком. Но знаешь, какой вопрос главный?
Анжела пожала плечами.
– Почему надо с любыми невзгодами справляться и чувства любые обуздывать. Например, потерю любимой жены и единственного сына. И не надо говорить, что время было такое или зато стране угля давали. Смерть моей Ниночки никому угля не дала. Она могла бы стать известным фотографом, но ее лишили этой возможности – по совершенно ложному обвинению. А я вот все думаю – кем бы наш сыночек стать мог, который в шесть лет от холеры умер?
Анжела вздрогнула: получается, сыну Демидыча и его Ниночки на момент смерти было столько же, сколько ее брату Никитке сейчас.
– Так что плохо будет твоему дружку. Но ты умная, найдешь, как ему сказать. А не можешь сказать – напиши! Я ведь тоже Ниночке долгие годы письма писал. Даже когда уже второй раз женился. Танечку я тоже любил, но и Ниночку любить не переставал. Вот такой я многолюбец!
– Я уже написала, – пробормотала девочка, и Демидыч вдруг впервые за все это время улыбнулся: широко, добро и тепло.
– Ну, тогда тебе подарок на прощание полагается. Не убегай!
Анжела и не думала, хотя пора уже было возвращаться в город.
Старик, уйдя с кухни, вернулся с кожаным футляром. Раскрыв его, он продемонстрировал Анжеле старый фотоаппарат.
– Чудом от Ниночки уцелел. Вообще-то его добрые соседи к рукам прибрали, когда ее арестовали, сыночка в детдом отвезли, а нашу комнату в коммуналке другим жильцам отдали. Но я его нашел и у этих добрых людей… гм… забрал.
Анжела не стала спрашивать, как именно забрал.
– У Ниночки два было, но второй как в воду канул. Но этот был ее любимый. Таким тогда
