Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тяжелая резная дверь вела в копенгагенскую ванную комнату с синими хризантемами, ползущими вверх, в бреду, будто опьяненными опиумом. На стенах были разноцветные плитки с нормандскими рыбаками, ловящими рыбу. Алабама проверила медный кран, предназначенный для работы в этом фантастическом уголке.
— Не работает.
Агент поднял брови, словно Будда.
— Неужели? Наверно, потому что у нас давно не было дождя! Иногда такое случается, если не идет дождь.
— А что вы делаете, если дождя нет все лето? — спросил заинтригованный Дэвид.
— Рано или поздно, месье, дождь все равно идет, — весело ответил агент.
— И все же?
— Месье шутит.
— Нам нужно что-нибудь более цивилизованное.
— Надо ехать в Канны, — сказала Алабама.
— Поеду первым же поездом, когда вернемся обратно.
Дэвид позвонил из Сен-Рафаэля.
— Тут есть дом за шестьдесят долларов в месяц — с садом, с водой, с кухней и великолепным видом из купола. Крыша из металла, видно, авиационного. Буду завтра утром. И можем сразу переезжать.
День одел их в солнечные доспехи. Лимузин, который они наняли, был полон воспоминаний о прошлом. Смотреть из окошка мешали бумажные кубистические настурции, поблекшие в треугольнике окошка.
— Едем, едем, почему машинка не едет? — кричала Бонни.
— Потому что золотые палочки надо положить сюда, а твой мольберт, Дэвид, вон туда.
— Там-там-там, — бубнила Бонни, радуясь поездке. — Хорошо-хорошо-хорошо.
Лето проложило путь в их сердца, ласково напевая им, пока они ехали по неровной дороге. Оглядываясь на прошлое, Алабама не могла отыскать там серьезных потрясений, хотя темп тогдашней жизни создавал иллюзию, будто это было сплошное сумасшествие. В счастливом недоумении Алабама пыталась понять, зачем им понадобилось уезжать из дома.
Июль. Три часа дня. Няня тихонько вспоминала Англию, оказавшись на высоких горах, в арендованных автомобилях и в прочих непривычных обстоятельствах, на белых дорогах и среди сосен — жизнь тихонько пела ей колыбельную. И все-таки жить прекрасно.
Вилла «Les Rossignols»[41]находилась не на самом берегу. Аромат цветов табака пропитывал выцветший голубой атлас в апартаментах Людовика XV; деревянная кукушка возмущалась мрачным видом дубовой столовой; сосновые иголки ковром устилали синие и белые плитки на балконе; петунии ласково льнули к балюстраде. Засыпанная гравием подъездная аллея огибала ствол гигантской пальмы, в трещинах которого росла герань, и заканчивалась возле увитой красными розами беседки. Кремовые стены дома с покрашенными окнами как будто потягивались и зевали под золотым потоком предвечернего солнца.
— Это беседка, — по-хозяйски объяснял Дэвид. — Построена из бамбука. А вся вилла выглядит так, словно к ней приложил руку Гоген.
— Прекрасно. Как ты думаешь, тут в самом деле есть rossignols?
— В самом деле — каждый вечер с тостом на ужин.
— Comme çа, Monsieur, comme çа[42], — в восторге пропела Бонни.
— Ты только послушай, она уже заговорила по-французски!
— Франция великолепна, просто великолепна. Правда, няня?
— Я прожила тут двадцать лет, мистер Найт, но так и не научилась понимать здешних людей. Да и времени у меня не было, чтобы учить французский, ведь я жила в аристократических семьях.
— Ну да, — многозначительно отозвался Дэвид.
Что бы няня ни произносила, это звучало как искусно отработанная выдумка.
— Там на кухне тоже аристократки, видимо, подарок от агента, — сказала Алабама.
— Это три могущественные сестры. Возможно даже, три парки, кто знает?
Сквозь густую листву доносилось бормотание Бонни, вдруг перешедшее в восторженный вопль.
— Купаться! — кричала она. — Сейчас купаться!
— Она бросила куклу в пруд с золотыми рыбками, — разволновалась няня. — Плохая Бонни! Так обойтись с маленькой Златовлаской.
— Ее зовут «Commeça», — заявила Бонни. — Смотри, она купается.
Куклу было едва видно под толщей стоячей зеленой воды.
— Ах, мы будем очень счастливы вдали от всех несуразностей, которые почти одолели нас, однако не одолели, так как мы оказались умнее!
Обняв жену за талию, Дэвид внес ее через огромное окно в их новый дом и поставил на плиточный пол. Алабама успела разглядеть расписной потолок. Среди гирлянд из вьюнков и роз резвились пастельные купидончики, раздутые так, словно у них была базедова болезнь или что-нибудь похуже.
— Думаешь, нам в самом деле будет тут хорошо? — недоверчиво спросила Алабама.
— Мы попали в рай, во всяком случае, ближе мы еще никогда не были, и это живописное доказательство моей правоты, — ответил Дэвид, проследив за взглядом жены.
— Знаешь, когда я думаю о соловьях, то всегда вспоминаю «Декамерон». Дикси прятала книжку в верхнем ящике. Забавно, какие возникают ассоциации.
— Да уж! Людям не дано переключаться с одного на другое, насколько я понимаю, не прихватив с собой что-нибудь из прежней жизни.
— Только не нашу неугомонность — на сей раз.
— Нам надо обзавестись автомобилем, чтобы ездить к морю.
— Обязательно. Но завтра мы поедем на такси.
Утро было солнечное и жаркое. Местный садовник делал вид, будто бережет их сон, лениво таща грабли по гравиевой дороге. Горничная накрыла завтрак на балконе.
— Закажи нам такси, о дочь этой цветочной республики!
Дэвид радовался как ребенок. Алабама, объятая утренней ленцой, думала, что совсем необязательно разводить такую бурную деятельность перед завтраком.
— И еще, Алабама, до сих пор нам не приходилось иметь дело с таким мощным и уверенным в себе гением, какой проявится в будущих полотнах Дэвида Найта! Каждый день, поплавав в море, художник принимается за работу и творит до четырех часов, после чего в следующем купании освежает свое самодовольство.
— А я буду упиваться здешним возбуждающим воздухом и толстеть на бананах и «Шабли», пока Дэвид Найт набирается ума.
— Правильно. Место женщины там, где вино, — радостно подтвердил Дэвид. — Что надо уничтожить на земле, так это искусство.
— Но, дорогой, ты ведь не будешь работать сутками?
— Надеюсь.
— Да, этот мир принадлежит мужчинам, — вздохнула Алабама, устраиваясь поудобнее на солнышке. — Ах какой тут воздух — сплошная нега и сладострастие…
И началась ничем не омрачаемая жизнь на ароматном воздухе, которую держали на плавном ходу три женщины на кухне, пока лето медленно двигалось к великолепной кульминации. Под окнами салона пышно расцветали посаженные цветы, по ночам в сеть из сосновых верхушек ловились звезды. В саду деревья шептали: «Хлещи их, бедняжек». Им отвечали теплые черные тени: «Охо-хо». Из окон «Les Rossignols» был виден римский цирк во Фрежюсе, который, как полный бурдюк с вином, плыл совсем низко над землей в лучах луны.