Опера «Гамлет» репетировалась в доме Скарятиных под строгим секретом. Лисистратов пытался подслушать и дежурил для этого под окнами, но Скарятин принимал свои меры и посылал лакея на стражу. Один раз Лисистратов даже вступил в схватку, но быстро был побежден и изгнан с позором. После этого он повсеместно рассказывал, что успел услышать целую арию и что это «полная ерунда, а не музыка, что, впрочем, давно предсказано».

Тем не менее спектакля ждали с большим нетерпением и заранее уже разбирали билеты. Витольд, явившись ко мне в «ситцевую гостиную» с очередным утренним докладом, сообщил, что приобрел (точнее, обрел) два: для меня и для себя. Себе он купил в партер; что касается меня, то Анна Николаевна Скарятина изволила пригласить меня в свою ложу.

— Обычно она там сидит с отцом, — прибавил Витольд, блуждая взглядом по стене над моей головой. — Изредка приглашается какой-либо гость. В данном случае — вы.

— Стало быть, мне оказана большая честь? — уточнил я.

— Несомненно, — заверил Витольд. — Поэтому позвольте дать вам совет: постарайтесь не заснуть. Я знаю, что опера многих вгоняет в сон, особенно прогрессивное юношество; ну так вам надлежит избежать общего порока. Николай Григорьевич будет сильно интересоваться вашим мнением. Ваше мнение должно быть обоснованно-положительным.

— Это как?

— Вы не просто должны сказать, что «понравилось» и замолчать с сонным видом, но высказать несколько дельных замечаний.

— Слушайте, Безценный! — сказал я возмущенно. — Как это я выскажу дельные замечания, если ничего не понимаю в музыке?

— Скажите, что ария Офелии была проникновенной, а дуэт Гамлета и Гертруды содержал в себе новые музыкальные идеи, которых вы прежде никогда не слышали. Это будет чистой правдой, поэтому Скарятин останется доволен.

— С чего вы взяли, что дуэт будет именно таков?

— Собственно, я имел в виду не дуэт, а ваши познания в области музыки, — хладнокровно объявил Витольд. — Вы в любом случае ничего подобного прежде не слыхали, поэтому ваша реплика прозвучит абсолютно искренне.

Я помолчал и осведомился:

— А вы не слишком обнаглели, Безценный?

Он вздохнул:

— Полагаю, да. Начинаю перегибать палку. Это от бессонницы. Плохо соображаю, Трофим Васильевич, поэтому и говорю все как думаю.

— Хорошо же вы обо мне думаете…

Витольд криво улыбнулся:

— На самом деле — хорошо. Просто я не высыпаюсь.

— Почему? — спросил я. — Учтите, Безценный, если вы утратите ясность соображения, мое хозяйство может разориться.

— Оно не сразу разорится, а постепенно, — утешил меня Витольд. — Слишком хорошо налажено, чтобы за пару месяцев пойти прахом.

— Вы намерены не высыпаться пару месяцев?

— Нет, — сказал он. — Думаю, дней через пять все наконец закончится.

— Да что закончится-то? — рявкнул я. — Что с вами происходит?

— Со мной — ничего, — сказал Витольд. Он оставил билет в ложу у меня на столе, коротко поклонился и вышел, как обычно, оборвав разговор.

Я подавил желание запустить ему вслед кофейной чашкой, рассмотрел внимательно билет с красивой виньеткой и оттиском «Личная ложа Скарятина», почесал у себя за ушами — обычно этот прием быстро освежал мысли — и вдруг сообразил: Витольд не высыпается из-за больного фольда.

Инопланетянин все это время оставался у Витольда в комнате. Как мне и было обещано, я о нем больше не слышал и больше его не видел. Поэтому-то он и выпал на время из моего внимания. Но это не означало, что его не существовало вовсе. Он находился там, в каморке, на Витольдовой постели. Сам Витольд спал, очевидно, на полу или в креслах. И с утра до ночи обихаживал краснорожего: обкладывал компрессами, менял на нем одежду, подавал ему еду, выносил из-под него горшки и прочее.

Я постарался отогнать от себя возникшие было в мыслях картины. Интересно, как проявляется в человеке ксенофобия. Положим, здоровый инопланетянин вызывает у меня любопытство, даже своего рода симпатию. Я ощущаю себя вполне в состоянии пожать ему руку и мысленно полюбоваться на свою терпимость к чужакам. Но одно только представление о больном инопланетянине поднимает в душе настоящие волны брезгливости.

В конце концов я установил, что наличие или отсутствие ксенофобии определяется по нашему отношению именно к нездоровым особям чужого вида. И в этом смысле я, конечно, полный ксенофоб. Хорошо еще, что у себя в доме я имею право этого не стыдиться.

Утро я провел очень спокойно — устроившись на диване с чашкой кофе и тетрадями покойного Кузьмы Кузьмича.

Я уже упоминал как-то, что Кузьма Кузьмич вел обширную переписку с разными лицами и всю ее хранил в образцовом порядке. У покойного дяди имелось интересное обыкновение вклеивать полученные эпистолы в большие тетради, переплетенные в тисненую кожу. Между вклеенными чужими письмами он оставлял листы, на которые заносил собственные ответные послания, так что вся переписка собиралась у него в конце концов в род самодельной книги.

Для каждого корреспондента у дяди была заведена отдельная тетрадь, а всего их обнаружилось в его архивах более десяти.

Вообще я не имел обыкновения читать чужих писем, и даже не потому вовсе, что это против всех правил приличия, а по иной причине: обыкновенно чужие письма мне совершенно не интересны. Какое мне дело до того, что некая Марья Сергеевна изменила какому-то Петру Ивановичу, а объем продаж в торговой компании, о которой я слышу впервые, падает или, наоборот, возрастает! К тому же большинство людей чрезвычайно плохо и скучно излагают свои мысли. Их послания, как правило, не могут предложить стороннему читателю ни связности, ни толка, ни содержания.

Но дядины тетради представляли собой нечто совершенно особенное, можно сказать — выдающееся. Во-первых, они давали мне возможность заглянуть в мир покойного Кузьмы Кузьмича, которым меня здесь попрекали все, кому не лень. Во-вторых, некоторые дядины корреспонденты были по-настоящему интересными людьми, чьи суждения и даже личная жизнь имели некоторое общественное значение, а не только частное.

Ни один из тех, с кем переписывался дядя, не являлся женщиной. Если у Кузьмы Кузьмича и имелась когда-то любовная связь (не считая неудачного его сватовства к Анне Николаевне), то она не оставила ни малейшего эпистолярного следа.

Я уже порядочно времени посвящал свои досуги почти исключительно чтению любопытнейшей тетради, содержащей послания некоего члена экспедиционного корпуса Академии Наук по имени Захария Беляков, который весьма подробно живописал «другу домоседушке» Кузьме Кузьмичу свои приключения на чужой планете.

Насколько я мог понять, экспедиция носила чисто ознакомительный, что называется, академический характер. Планета сия находилась чересчур далеко от Земли, чтобы можно было всерьез озаботиться вопросом ее колонизации. Однако она, как и все чужие миры, представляет интерес для научного мира, почему г-н Беляков и был туда командирован Академией.