Чем быстрее приближался новый год, тем хуже чувствовал себя Шрёдингер. Из-за лихорадки пришлось перестать гулять и вернуться к постельному режиму. Он чувствовал, как кожа горит огнем, и даже прикосновения одеял причиняют беспокойства. Когда он закрывал глаза, то слышал, как звенят ложками в столовой, как переставляют шахматные фигуры в игровой, как свистит пар на кухне. Он не старался отвлечься от этих звуков, а наоборот, сосредотачивал на них свое внимание, чтобы приглушить шум дыхания мадемуазель Гервиг, тонкую струйку воздуха, едва сочившуюся через воспаленное горло и неспособную насытить легкие. Эрвину приходилось сдерживаться, чтобы не выбить разделявшую их дверь и не заключить девочку в объятия, но он не мог собраться с силами, даже чтобы придумать заголовок для статьи, в которой сформулировал свое уравнение. Он решил опубликовать статью как есть, и пусть остальные сами вникают в ее смысл, если докопаются до него. Откровенно говоря, ему было всё равно. Когда мадемуазель Гервиг кашляла, его самого скручивало пополам. Кажется, у всех пациентов санатория одновременно случилось обострение. В его комнате не убирали два дня, и когда он позвонил и пожаловался, ему ответили, что весь персонал занят более тяжелыми больными. Тем утром умерли близнецы, те ребятишки, которые обнимали мадемуазель Гервиг в столовой. Шрёдингер был вне себя от ярости, но лишь попросил предупредить его, когда дороги снова будут свободны. Он хотел уехать как можно скорее.

На другой день разразилась метель. Шрёдингер провел утро в постели, смотрел, как на подоконнике растет слой снега, и задремал. Его разбудили два удара в дверь. Физик встал – волосы всклокочены, пижама перепачкана едой, но человек, стоявший за дверью, выглядел намного хуже. Доктор Гервиг походил на солдата, только что вернувшегося из окопов. Шрёдингер помнил своих однополчан с пеленой от иприта в глазах. Директор попросил прощения за непростительный беспорядок в его комнате. В санатории наступил настоящий кризис. Ему сообщили о желании гостя покинуть лечебницу, однако он лишь зашел передать просьбу дочери. Не мог бы уважаемый преподаватель дать ей последний урок перед отъездом? Говоря эти слова, доктор потупил взгляд, будто просил о чем-то постыдном и непростительном. Шрёдингер с трудом скрыл оживление. Доктор говорил, что ни в коем случае не желает стеснять гостя и поймет, если просит слишком многого, а Шрёдингер тем временем судорожно одевался. Никаких неудобств! Скорее наоборот! Он будет только рад и готов дать урок прямо сейчас, незамедлительно, разве что причешется – пять минут, или того меньше, и ботинки отыщет. Куда же они запропастились?! Доктор равнодушно смотрел, как он натыкается на всё подряд в комнате; по его виду можно было подумать, будто он лишился чего-то, что любил больше всего на свете. Эрвин не придал этому значения до тех пор, пока не увидел, в каком состоянии была мадемуазель Гервиг.

Исхудавшая бескровная девушка лежала в окружении подушек, словно устрашающего вида цветок. Она показалась ему такой тоненькой, что он подумал: вдруг время шло для каждого из них по-разному? Не может человек так перемениться всего за два дня. Кожа у нее на шее стала совсем прозрачной, вены проступили, и Шрёдингер мог измерить ее пульс, не прикасаясь к ней. Лоб усыпали капельки пота, руки дрожали из-за жара, а вся она словно усохла и теперь походила на девочку девяти лет. Шрёдингер не решался войти в комнату. Он так и стоял на пороге, а доктор Гервиг ждал позади него. Девушка открыла глаза и посмотрела на гостя с тем же упреком, что и в день первого урока. Она попросила отца оставить их наедине и велела Шрёдингеру сесть.

Эрвин хотел было взять стул, но она похлопала ладонью по матрасу, приглашая его сесть на постель. Шрёдингер не знал, куда смотреть; как примирить образ девушки, о которой он столько мечтал, с той, что он видит сейчас? Она попросила его проверить упражнения, и у него будто камень свалился с души. Она решила последнюю задачу. Шрёдингер смотрел ее записи и сначала ничего не мог разобрать; он был настолько поражен, что не мог решить простейшие школьные уравнения, которые сам же придумал для нее. Выглядеть профаном не хотелось, и он попросил ее объяснить, как она решила одно, самое сложное, уравнение. Мадемуазель Гервиг ответила ему, что объяснить не может; решение появилось в голове, а ей пришлось приложить немало сил, чтобы вернуться к началу. Шрёдингер признался, что с ним тоже такое бывало, но он бросил этот интуитивный способ решения задач, чтобы поступить в университет и потрафить своим учителям. Только теперь он начал снова отпускать интуицию и зашел так далеко, что не может найти обратный путь. Мадемуазель Гервиг спросила, удалось ли ему продвинуться с его уравнением. Шрёдингер встал с постели и заходил из угла в угол, рассказывая ей о самой необычной черте его формулы.

На первый взгляд, сказал он, всё просто. Если применить формулу к физической системе, можно узнать, как она будет развиваться в будущем. Применимо к частице вроде электрона формула показывает все его возможные состояния. Главная загвоздка в центральной части уравнения, в самом его сердце. Шрёдингер передал ее греческой буквой Ψ, пси, и назвал «функцией волны». Вся информация, какую только можно узнать о квантовой системе, закодирована в функции волны. Однако Шрёдингер не знает, что она такое. У нее форма волны, но она не может быть реальным физическим явлением, потому что движется за пределами этого мира, в многомерном пространстве. Быть может, она лишь математическое изобретение. В одном сомневаться не приходится: у нее неограниченная сила. Во всяком случае, в начале работы Шрёдингер мог применить уравнение ко всей Вселенной. В итоге получилась функция волны, в которой заключена эволюция всех объектов. Но как убедить остальных в том, что нечто подобное реально существует? Ψ невозможно вычислить, она не оставляет следов, ее не запечатлеешь никаким, даже самым совершенным, прибором и не смоделируешь в ходе самого точного эксперимента. Это нечто абсолютно новое, и ее природа совсем не похожа на явления мира, который она описывает с пугающей точностью. Шрёдингер знал: он сделал такое долгожданное великое открытие, но не умеет описать его. Он не вывел свое уравнение из более ранних формул. Не работал на базе чего-то уже известного. Его уравнение – само по себе начало, и он пришел к нему с нуля, из ниоткуда. Когда он обернулся, чтобы посмотреть, уловила ли мадемуазель Гервиг суть его тирады, он увидел, что она забылась глубоким сном.

Она показалась ему прекрасной, как прежде. Он раздвинул подушки, хотел убрать прядь волос, упавшую на лицо, и не смог устоять, чтобы не прикоснуться к ней. Провел рукой по ее шее, плечам, ключицам; по бретельке ночной рубашки дошел до небольшой ложбинки на груди, обвел то место, где должны быть соски. Вот ее пупок, а вот его рука застыла в нескольких миллиметрах от лобка девушки. Он дрожал, не смея шевельнуться. Закрыл глаза и не дышал, слушая прерывистое дыхание мадемуазель Гервиг, а когда открыл глаза, откинул одеяло и увидел, как девушка превращается в богиню из его кошмаров. В мертвеца с черной кожей, покрытой язвами и гнойными ранами. Изо рта, искривившегося в улыбке, высовывается язык, а руками она раздвигает половые губы, где огромный жук шевелит лапками – он не может выбраться из клубка белых волос. Видение длилось всего миг, а потом одеяло снова укрыло мадемуазель Гервиг, она спала, как и прежде, но Шрёдингер уже бежал куда глаза глядят. Он собрал свои бумаги и спешно покинул санаторий, не заплатив. Тащил за собой чемодан, а в лицо бил ветер со снегом. Он шел на железнодорожную станцию и не знал, сможет ли уехать из-за метели.