Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хореография Фокина оставила зрителей равнодушными. К тому же монстры выглядели довольно нелепо, и ни Карсавиной (любимице парижской публики), ни Нижинскому не удалось пробудить энтузиазм публики.
В целом балет был скучен, пишет Григорьев, и даже декорации и участие Нижинского, Карсавиной, Нелидовой и Фромана не смогли его оживить.[120]
Единственное, что вызвало восхищение зрителей, это то, как Нижинский танцевал под аккомпанемент флейты. Это был ряд поз и движений, которые опять повторяли танец сиамских артистов, которых Фокин видел в Санкт-Петербурге. В богато украшенном восточном костюме с короткими рукавами, юбке из желтого муара и высоком, изощренной формы головном уборе, Нижинский производил незабываемое впечатление. Несмотря на это, Дягилев признал неудачей «Синего бога», так же как и балет «Тамара» (впервые показан 20 мая 1912 г.), в котором первые роли исполняли Карса-вина и Больм. «Тамара», по мнению Григорьева, «оказалась далека от ожидаемого» Дягилевым эффекта, и разочаровал импресарио, в первую очередь, Фокин, несмотря на то, что «Бакст, со своей стороны, рассчитывал на успех».[121] Одним словом, «Тамара» не имела того сенсационного успеха, что «Шахерезада» в 1910 году.
Третьей премьерой сезона в Париже был «Послеполуденный отдых фавна». С приближением первого представления неуверенность и напряженность возрастали. Бенуа сомневался, как и Светлов. «Основная часть труппы была настроена против первого хореографического опыта Нижинского» (Бронислава). А Фокина сердило то, что балет Нижинского покажут раньше его «Дафниса и Хлои», назначенного на 8 июня. Все преполагало катастрофу.
В среду, 29 мая 1912 года, в театре «Шатле» собрался весь высший свет Парижа. В программке подчеркивалось, что либретто балета «Послеполуденный отдых фавна» основывается не на одноименной эклоге Малларме, а на короткой преамбуле к ней. Вот эти строки:
Фавн дремлет;
Нимфы обманывают его;
В забытом ими шарфе он находит
удовлетворение своей мечты.
После того как занавес опустился, пораженные зрители некоторое время безмолвствовали. Потом одни принялись бурно аплодировать, а другие – свистеть. Скоро зрительный зал погрузился в хаос, шум было невозможно выносить. Публика разделилась. Дягилев велел артистам еще раз станцевать весь балет. К концу второго показа публику охватил восторг, «Фавн» был принят с воодушевлением. Огюст Роден, который смотрел также генеральную репетицию, в своей ложе стоя аплодировал Нижинскому. В антракте он даже пришел за кулисы, желая поздравить танцовщика и начинающего хореографа. На следующее утро музыкальные критики почти единодушно хвалили балет. Однако среди дружного одобрительного хора громом прозвучал осуждающий голос Гастона Кальмета, редактора и владельца «Фигаро». Он заменил уже отданную в набор статью Робера Брюсселя[122] собственным текстом под названием «Ложный шаг», в котором осудил «Фавна». К нему я вернусь позже. А сейчас достаточно сказать, что Роден подписался под появившейся в газете «Матэн» на месте передовицы хвалебной статьей «Возрождение танца» (была написана Роже Марксом). После этого в прессе началась долгая дискуссия между сторонниками Кальмета и Родена. «Многие французские знаменитости примкнули к одному или другому лагерю» (Бронислава). Дягилев был на седьмом небе от счастья: «Фавн» войдет в историю театра. Все хотели посмотреть балет, приобретший скандальную известность. А Нижинского по-настоящему тронула похвала Родена. Он отправился в отель «Бирон», желая поблагодарить скульптора. Тот сначала не узнал танцовщика в обычном костюме, но, признав ошибку, предложил тому позировать. Нижинский согласился, но попросил отложить на время осуществление этой идеи.
Между тем шумиха вокруг творения Нижинского совсем не нравилась Фокину. По сравнению с «Фавном» его балет «Дафнис и Хлоя» выглядел слишком традиционно: соперничество двух пастухов из-за пастушки, гармоничный танец, стадо настоящих барашков и нападение пиратов, – к тому же Дягилев им не особо интересовался. Сделав ставку на балет «Послеполуденный отдых фавна», он после его премьеры был полностью поглощен развернувшейся вокруг спектакля полемикой. Так что «Дафнис и Хлоя» был показан в Париже только дважды в 1912-м и трижды в следующем году. Как заметил Григорьев, ”Дафнис и Хлоя” оказался несчастливым балетом. Ему не нашлось места в нашем репертуаре».[123] Уязвленный вдвойне, Фокин покинул Русский балет со скандалом, назвав Дягилева «гнусным педерастом». Хотя Григорьев говорит, что Фокин вел себя более сдержанно:
Фокин понимал, что открыл новую страницу в истории танца своей реформой классической школы. Он был убежден, что его творческий потенциал еще далеко не исчерпан. Но Дягилев определенно считал, что Фокину больше нечего сказать, и искал, кем бы его заменить. Было также очевидно, что его выбор пал на Нижинского, хотя ни один из нас с Фокиным не считал, что он годится для этого. (…) Но когда, наконец, Фокин все ясно осознал, у них с Дягилевым состоялся долгий и откровенный разговор, после которого он решил покинуть компанию по истечении контракта в июне 1912 года. Дягилев принял его решение довольно равнодушно. Но это мало меня удивляет, потому что я уже давно понял, что он ценил своих коллег, только сообразуясь с собственными представлениями о том, насколько новым и неожиданным будет их творчество.[124]
Григорьев, то ли из-за долгой дружбы с Фокиным, то ли просто потому, что прошло достаточно времени, не отдает себе отчета в том, какие страсти тогда бушевали. Фокин не был тем человеком, который ведет «долгие и откровенные разговоры», скорее он был способен лишь на короткие и яростные споры. Стравинский пишет: «Фокин был самым неприятным человеком, с которым я когда-либо работал».[125] Тем не менее слова режиссера довольно интересны: они доказывают, что Нижинский в то время уже почти полностью вытеснил Фокина.
Но вот уже труппа Дягилева пересекла Ла-Манш (11 июня 1912 г.). Нижинского с нетерпением ждали в «Ковент-Гарден», и, как всегда, он оправдал все ожидания. В Англии он познакомился с леди От-толин Моррел. Впоследствии она вспоминала:
Он был очень напряженным и нервным, и его опекун и одновременно тюремщик Дягилев не позволял ему выходить в свет, поскольку это утомляло и расстраивало его. Я принадлежала к небольшому числу людей, которых ему позволялось навещать, потому что в моем доме ничто не могло нарушить его спокойствия, и он встречал здесь только художников. «Он похож