А пока я хочу рассказать вам о встрече с человеком, чья судьба может быть идеальной иллюстрацией того, что прошлое никуда не исчезает.

Он подсел ко мне сам. Точнее, сначала помог, а потом подсел. Я летела в командировку в Лондон, рейс был последний, вечерний, и самолет был полупустой.

В данном случае человек просто повел себя по-джентльменски. Я воевала со своим рюкзаком, который несмотря на небольшие габариты никак не хотел укладываться на полку над сидением. Сначала я его уложила, потом вспомнила, что внутри бумаги, начала вытаскивать назад, потом — снова укладывать.

Мужчина, идущий по проходу, увидел, что в неравной борьбе с рюкзаком я явно проигрываю. Let me help you![16] Уложил багаж, улыбнулся и пошел дальше. Сел через ряд. Я пристроилась у окошка и набрала телефон, пока мы еще не взлетели, чтобы договориться с коллегами о встрече на следующий день. Говорили мы по-русски. Я договорила, попрощалась, отвернулась к окну, закрыла глаза.

— Можно к вам? Я услышал русский язык. Сто лет не говорил по-русски.

Я неохотно повернула голову. У него были умные карие глаза в лучиках «гусиных лапок», крупные черты лица, практически квадратный подбородок. Глубокие морщины, идущие от крыльев носа. Когда-то, наверное, он был ярким блондином. Сейчас в волосах проглядывало много седины, но они по-прежнему были густыми и очень ухоженными. Блондин с карими глазами — редкое сочетание, запоминающееся. На вид ему было лет пятьдесят восемь — шестьдесят. Может, чуть больше.

На нем был элегантный костюм. Человек, путешествующий в десять вечера в костюме, из кармашка пиджака которого торчит платочек в цвет галстука, вряд ли работает дальнобойщиком или лесорубом. Скорее всего, какой-то бизнесмен, передвигающийся между странами с одним ноутбуком. Впоследствии так и оказалось, кстати говоря.

— Вы в Лондон по делам или в гости? — по-русски он говорил с сильным акцентом, но очень правильно, чисто. Такое ощущение, что язык когда-то активно использовался, а затем был отложен куда-то в закоулки памяти — не за ненадобностью, а потому что было не с кем общаться.

— По делам, — ответила я, — на один день. Послезавтра утром назад, в Германию. А вы?

— Я живу в Англии. В пригороде Лондона. А бизнес частично в Голландии. Вот и летаю туда-сюда.

Перекинулись еще парой слов о погоде, кризисе и падении курса доллара. Обычный small-talk[17], занявший пять минут. Вроде бы, все. Но у меня было явное ощущение, что человек хочет о чем-то поговорить. Какое-то шестое чувство. И я спросила его, откуда такой хороший русский.

Он улыбнулся как-то очень светло, благодарно, и медленно, словно сам с собой, заговорил.

— Я ведь родился в России. В СССР, точнее, в лагере. На северо-востоке. Там, где только снега и непролазные леса. Мой отец был военнопленным. Они работали на лесоповале. А мама… Мама была поваром в лагерной столовой. Она литовка по национальности была, но из обрусевших. Прекрасно по-русски говорила, любила очень русскую культуру[18].

— Мама потом рассказывала, что это не был случайный секс, — продолжал между тем сосед. — Это была любовь… как это… с первой буквы.

— С первого взгляда, — машинально поправила я и тут же мысленно себя отругала. Боялась сбить его с мысли.

— Да, с первого взгляда. Спасибо. Извините мой русский. You know what[19] мне хочется говорить об этом по-русски. Всегда хотелось. Но как-то не с кем было. А вам, мне показалось, может быть интересно. Да, мама… Любовь у них приключилась. Или страсть, whatever[20]… Ну вот. Мама забеременела. Об этом, разумеется, в какой-то момент стало известно лагерному начальству. Когда уже скрывать было невозможно, маме дали меня родить, а потом посадили. За связь с фашистом, вы понимаете, да? Было это в 1948 году. Маму посадили. Меня отдали в дом для детей без родителей.

— А папа?

— Папа отсидел и вернулся в Германию. От мамы у него ничего не осталось. Только брошь в виде цветочка такого. Синего. Василия? Васиня? Василька! Вспомнил. В виде василька. А у мамы вообще ничего не осталось. Только одна фотография папы в военной форме (она ее прятала всю жизнь, боялась очень). Там на обратной стороне был написан адрес папиных родственников в Западной Германии, куда он собирался потом вернуться. А потом маму выпустили. Тогда умер Сталин, и всех выпустили, многих. И она стала меня искать. По всем домам детей. Детским домам. Вам интересно?

А я сидела как замороженная, боясь, что сейчас он перестанет рассказывать. Передумает, смутится, потеряет интерес. Мало ли. И я не узнаю, чем все кончилось.

— Мама искала меня очень долго, но нашла. Я был тощий, со зверями в голове. Такими, как кузнечики, только маленькими, черными. Они еще прыгали везде.

— Вшами, — подсказываю почти шепотом.

— Да, вшами. И голодный очень. Мама говорит, она купила на вокзале у старушки банку с молоком козла. Женского козла.

— Козы.

— Козы. Да, спасибо! Вы поправляйте, пожалуйста. Я очень хочу чистый русский язык. Вижу, вам неудобно. Вы поправляйте. Я так благодарен, когда по-русски… Очень много русских сейчас в Лондоне. Очень. Но как-то никогда не хотелось рассказывать об этом. Что я сын немецкого солдата. Всегда боялся без ума… безумно… реакции. Ненависти. Да… Козы молока мама купила. Принесла с собой банку, когда меня забирать пришла. А я у нее на глазах всю ее выпил. Три раза литр. Три литра, говорят?

— Да. И что же дальше? Куда вы с мамой подались потом? У нее же, наверное, был запрет на передвижение? На въезд в Москву?

— На передвижение? Sorry, i don't understand[21] передвижение. Мама решила ехать к родственникам в Литву. Мы поселились на хуторе. Далеко от Вильнюса, в глубине. Мама… мама устроилась работать в магазин продуктов. Я ходил в школу. Все было хорошо вроде бы, но мама очень хотела найти отца. Всю жизнь. Она красивая была очень. Даже тюрьма ее не испортила. Многие предлагали ей стать engaged[22]… не знаю, как по-русски… и потом стать женой. Но она всегда отказывалась. Она всю жизнь хотела найти папу. А потом… мы оказались в Польше. В социалистической Польше. Это был тот же СССР, только более мягкий.