– Щекотно!.. – Чаяна хихикнула. – Но почему Аника сам не может пойти на Днепр? Этот костолом…

– Аники больше нет! – Молодой человек вздрогнул и резко отпрянул от девушки. – Его больше нет, понимаешь?

– Как – нет? – Чаяна села, прикрываясь скрещенными руками.

– Несколько дней назад я встретил человека. У него еще был такой противный, свистящий – нет, пожалуй, шипящий голос! Он показал мне прядь волос Аники. Точнее, эта прядь теперь у меня.

– С чего ты решил, что Аники больше нет? Подумаешь, прядь! Да мало ли я отстриженных волос найти могу!

– Я точно знаю, это его прядь. Я ни с чем ее и никогда не спутаю, – твердо сказал Ишута. – Прядь – доказательство того, что мастера больше нет. Он бы просто так не отдал свое забрало. Для него эта прядь служила надежной защитой. Ни порча, ни сглаз, ни взгляд соперника не могли пробить эту завесу из седых волос. И ни один человек не мог дать подробного описания его лица. В этом была сила Аники. Образ создается не случайно и не за считаное время. Он долго вынашивается, продумывается до мельчайших деталей.

– Интересно было бы увидеть лицо человека, изуродовавшего моего отца…

– Твой отец сам был не прав!

– Постой, – Чаяна поднесла маленький кулачок к губам. – Отец что-то говорил мне о другом воине… Или не воине?.. В общем, есть кто-то еще, кто-то более непобедимый, чем Аника. И, кажется, его зовут Змей!.. Это не имя, конечно, а прозвище. Но за что так могут прозвать человека?

– Чаяна! – Лицо Ишуты побледнело. – Покажи мне то место в твоем городе…

– Где улица сбегает к оврагу, а потом взмывает вверх? Где воздух прозрачен, словно постиран утренним дождем?.. Покажу, но ты еще чуть-чуть…

– Да, милая… Но потом обязательно, ладно?.. – Ишута недоговорил. Пахнущие земляникой губы полонили его уста.

Когда Чаяна наконец оторвалась от Ишуты, солнце уже садилось и закатные лучи его проникали теперь сквозь дыры в западной стене сарая. Чуть позже, взявшись за руки, молодые люди побегут к тому месту в городе, о котором оба говорили, но которое один из них еще не видел. Чуть позже они будут, стоя на мосту над оврагом, глубоко вдыхать запах сочных трав, молодой листвы и своих собственных тел. И бешено любить друг друга. Чуть позже… а пока Ишута смотрел на тонкую, еле заметную ниточку слюны, которая тянулась из чуть приоткрытого рта девушки, и понимал всей своей сутью, всем тем, что было выше и больше него самого, что любит. Любит!

И снова ему вспомнился Аника.

«…Любовь! Как можно описать то, у чего нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха! Ею наслаждаешься и от нее сгораешь. Она редко бывает по-настоящему взаимна. Чаще же и вовсе безответна. Иногда один человек позволяет другому любить себя, при этом мучается и страдает угрызениями совести, поскольку понимает, что обманывает. Хотя конечно же продлевает счастье того, кто любит и предан. Игра во взаимность может длиться годами, а может – всю жизнь. В результате страдает тот, кто проявил жалость и позволил другому себя любить. Он обрек себя на узилище, на жизнь в кандалах. Он вечно вынужден оглядываться на того, кто живет им, боясь причинить боль и вызвать ревность. Рано или поздно от человека, который пришел в этот мир, чтобы любить и быть любимым, остается лишь оболочка, некая форма, загнанная в сосуд желаний того, другого, который постоянно говорит о своих чувствах.

Никогда, Ишута, не ходи по такой тропе, как бы ни была сильна жалость или как бы ни казалась хороша золотая клетка, куда тебя манят пальчиком.

Иди только лишь туда, где от радости во всем существе разливается блаженство, которое не объяснить нашими пятью чувствами. Иди к той любви, что возвращает силы и свойства, казалось бы, уже давно забытые тобой. К той, что вновь отворяет иссохшие родники сердца. К той, которая не терпит примесей и ничего чужеродного. Ищи ее и помни. Нет ничего более непрочного и пугливого, чем любовь. Но только она дает нам бесконечно простое счастье…»

* * *

Эгиль, Почай и Раданка все дальше и дальше уходили в сумрак вечернего леса. Прочь от Днепра и сражающихся друг с другом норманнов. Почай хорошо знал здешние места. Ноги сами несли его в сторону Ремезы, где находились временные землянки (схроны). Там он надеялся встретить уцелевших сородичей.

Трое беглецов слышали крик одного из викингов, слышали, как вдруг прекратилось сражение, а дальше – проклятие старика Хроальда. Но суть этого проклятия понял только Эгиль! Его передернуло от слов: «Да никогда не пребудет с тобой сила Одина! Да вылетят на тебя и твое потомство из уст асов страшные болезни! Да будут гнить твои внутренности, испытывая неземные страдания!..»

Но странное дело, Эгиль не чувствовал себя предателем. Не щемило сердце от угрызений совести. Эти двое, Почай и Раданка, были сейчас для него ближе тех, с кем он прожил свою жизнь в походах и на берегах холодных фьордов. Никогда доселе не встречал он таких женщин, как Раданка, которая сама пришла, чтобы добровольно отдать себя в рабство ради своего жениха. Никогда Эгиль не видел таких мужчин, которые с одной лишь дубиной выходят против целой хорошо вооруженной рати. Но, главное, никогда ему, викингу, не доводилось испытывать такого светлого и пронзительного чувства к деве! Впервые он готов был выкрикнуть в ответ на проклятия своего бывшего конунга, что он плевать хотел на то, что сделают с ним асы.

Когда воины Сиггурда обнажили мечи и пошли в атаку, стремительный ветер, поднявшийся в груди Эгиля, заставил его взять в руки кинжал и перерезать путы. В горячке и шуме боя никто не обратил на это никакого внимания. Викинги дрались друг с другом, а траллы с замиранием сердца следили за их ссорой.

Беглецы проскочили в метре от спин сражающихся и бросились к береговым зарослям, а затем резко вверх по крутому берегу. А потом они бежали, не жалея ног и не чуя под собой земли. Бежали до тех пор, пока не увидели темный силуэт верхового человека.

Но будто бы совсем не конь был под верховым, а огромный, лохматый волк, от шерсти которого исходило зеленоватое сияние, глаза же напоминали два раскаленных угля.

Раздался глухой стук копыт, обмотанных рогожей. Все же это лошадь. Обычный человеческий конь. Беглецы выдохнули. Из-за деревьев стали выходить люди.

– Почай!..

– Вокша?..

– Тихо! – Голос принадлежал всаднику. – Потом пообнимаетесь! Это кто, норманн?

– Он помог нам бежать! – Почай покосился на Эгиля.

Рыжая Шкура непроизвольно положил руку на рукоять меча и сделал шаг назад.

– Не шибко тут! – Рогатина Вокши уперлась наконечником в горло скандинава.

– Некогда сейчас спрашивать: зачем ты здесь! – Ишута в упор смотрел в глаза Эгилю. – Но, коли ушел от своих, знать, была на то причина! Потом разберемся. А сейчас говори коротко, но внятно: что там? – волхв махнул рукой в сторону Днепра.

– Они поссорились. Хроальд и Сиггурд поссорились. Был драка. Трое мой сородич погиб в ней. Пока они махал мечом, я освободил твой сородич, – Эгиль вдруг почувствовал, что его голос, когда переходил на славянскую речь, вовсе не блеял и даже не дрожал, а звучал на хорошей мужской ноте.