На вопрос – что его беспокоит больше всего? – Владимир Ильич ответил: «“Я совсем стал не работник”… Главное, что тяготит его, – пишет Даршкевич, – это невозможность для него за последнее время читать так, как он читал раньше… Он прямо проглатывал книги. Чтобы не запустить текущей литературы и иметь возможность постоянно делать из нее все нужные выводы, ему необходимо прочитывать массу напечатанного, делать постоянно на нее ссылки, изменять свои воззрения и т. д. Вот эта-то работа и сделалась для него невозможной.

Невозможно для него и другое дело – принимать участие на бесчисленных заседаниях различных съездов, – продолжает свою запись Даршкевич. – Он должен являться туда вполне подготовленный, вооруженный конспектами всех тех речей, которые ему будет предстоять говорить, обдумавши хорошо свои позиции и пр. В прежнее время все это было для него делом весьма легким, не вызывало в нем никакого душевного волнения и никогда не требовало от него такого количества времени, которого не хватало бы на все остальные дела. Теперь не то… Участвовать во всех заседаниях с привычной для него подготовкой представляется для него делом совершенно невозможным».

Подобные жалобы весьма напоминали ситуацию, когда тяжелоатлет, привыкший поднимать в сумме упражнений 350 килограммов, вдруг начинает чувствовать, что ему с трудом удается набрать лишь 300. Он, вероятно, так и написал бы: «Я уже не тот! Я ничегошеньки не могу! Я уже не работник!» Хотя для нормального человека и эти 300 килограммов остаются абсолютно недоступным весом.

«Не мало мешают ему, – продолжал Даршкевич, – еще сильные головные боли, которые возникают у него тотчас же, как только он проработает сколько-нибудь лишнее время. Тяготят также и бессонницы. Сон у него вообще плох, но за последнее время, когда ему приходится много работать, он совершенно иногда лишается сна. Ночь, обреченная на бессонницу, вещь поистине ужасная, когда поутру надо быть готовым к работе»1891.

Трудно сказать, этими или другими словами говорил Владимир Ильич. Но смысл ответов Ленина Даршкевич передает, видимо, точно. В ходе беседы Владимир Ильич между прочим заметил, что считает свой хотя и частичный отход от дел вполне естественным: все-таки вот-вот стукнет 52 года. Это, мол, «вещь, повторяющаяся обычно с каждым революционным деятелем, когда он доживает до известного возраста. “Каждый революционер, – говорил В.И., – достигши 50 лет, должен быть готовым выйти за флаг: продолжать работать по-прежнему он больше уже не может; ему не только трудно вести какое-нибудь дело за двоих, но и работать за себя одного…”»1892. Эту фразу Ливерий Осипович наверняка передает дословно, ибо самому ему уже исполнилось 64.

Выражение «выйти за флаг», «остаться за флагом» употреблялось обычно в конноспортивных состязаниях и означало, что жокей не успевал в установленное время пройти дистанцию, обозначенную флажком. Иносказательно, в обыденной и литературной речи (например, в «Пошехонской старине» любимого Лениным Салтыкова-Щедрина) «остаться за флагом» означало – остаться без дела, отстать от других, в положении человека, которого превзошли в чем-либо.

Фразу эту Ленин сказал очень спокойно, без всякой рисовки и фальши, которую профессор, как опытный психолог, непременно бы заметил. Ливерий Осипович возразил: ради уменьшения нагрузки надо обзавестись надежными помощниками и переложить на них текущие дела. Ленин согласился: «О, да ведь у меня есть два заместителя – товарищ Рыков и товарищ Цюрупа, я могу их облечь полномочиями». И опять никаких сомнений или сожалений по поводу того, что ему придется передавать власть в другие руки, Даршкевич не уловил. Он записал лишь грустную фразу Владимира Ильича о том, что, мол, «его песня спета» и «свое дело он должен будет кому-то передать…». Патологическим стремлением к власти как таковой, о котором постоянно толковали его противники, пациент явно не страдал.

Владимира Ильича беспокоило совсем другое: не скажется ли болезнь на его умственных способностях, на его интеллекте? Вот что выводило его из душевного равновесия, и он прямо спросил об этом у профессора. Ливерия Осиповича вопрос удивил: «Ответами своими он удовлетворил меня во всех отношениях, так как двусмысленных фраз, а тем более фраз сбивчивых слышать от него не приходилось… Все его жалобы были чисто функционального свойства… Среди его жалоб нет ни одной, которая служила бы выражением органического заболевания головного мозга; наоборот, все то, что наблюдается у него, является следствием простого переутомления мозга»1893.

И Даршкевич заключает: «По моему мнению, у В.И. были два тягостных для него явления. Во-первых, масса чрезвычайно тяжелых неврастенических проявлений, совершенно лишивших его возможности работать так, как он работал раньше, а во-вторых, ряд “навязчивостей”… Он очень смутился, не вполне понимая самый русский термин. Я перевел его на французский язык. Он обрадовался знакомому для него названию. “Des obssestions! Oh! Je les komprends bien! Ведь это, конечно, не грозит сумасшедствием!!” Я успокоил его, сказав, что навязчивости тяжелы для человека только субъективно, но что они никогда не ведут за собой расстройства психики… Болезненные явления его несомненно тяжелы, но они не опасны ни для жизни, ни для трудоспособности его в будущем… Выслушав мое мнение на этот счет, В.И. значительно успокоился»1894.

Его, человека физически крепкого, сразу заинтересовал вопрос о том, какого рода нагрузки для него допустимы и «может ли он заниматься физическим трудом». Ответ, записанный профессором Гетье, получился неожиданным: «Даршкевич на мгновение задумался, а потом, не поднимая головы и как бы отвечая на свои мысли, сказал совершенно спокойно: “Отчего же нет. Легкие домашние работы возможны. Конечно, нельзя колоть дрова и носить их в третий этаж, как заставили меня делать большевики. Ведь это абсурд – заставлять профессора таскать дрова”. Ленин расхохотался и подтвердил, что это полнейший абсурд»1895.

Диагноз, поставленный профессором Даршкевичем, совпал с мнением профессора Гетье: переутомление, вызванное перегрузкой центральной нервной системы. Рекомендации: во-первых, переложить всю текущую работу на замов, «пусть его держат в курсе общегосударственных дел, но без бумаг, которые проходят через канцелярию». Во-вторых – не участвовать в съездах и собраниях. В-третьих – жить вне Москвы. Пусть друзья приезжают, но не по текущим делам.

Владимир Ильич не возражал. Он сказал, что должен «выступить на будущей неделе на очень важном съезде, речь на котором мною уже обдумана». Даршкевич ответил: «Как на исключение я могу согласиться на это, но прошу, чтобы это было в последний раз». А профессору Гетье Ливерий Осипович заметил, что надо разрешать пациенту «изредка выступать публично в качестве оратора. Такие выступления должны действовать благотворно на психику В.И., поддерживая в нем уверенность в работоспособности»1896.

Визит Даршкевича продолжался около четырех часов. Владимир Ильич заметно повеселел, и когда Ливерий Осипович уже спускался по лестнице, его догнала Мария Ильинична и сказала: «Брат стал совсем другой»1897…

После выступления на съезде металлистов, во второй половине дня 6 марта 1922 года, Ленин выезжает в деревню Корзинкино близ села Троицкое-Лыково Московского уезда. «ГПУ считало, – пишет Крупская, – что жить в Горках в то время было опасно, они напали на белогвардейские следы, и потому его устроили в Корзинкине – старом помещичьем доме. Дом был нелепый. Внутри большой темный зал, вышиной в два этажа. Во втором этаже в этот зал выходила открытая галерея, из которой шли двери в комнаты. В комнатах на стенах висели портреты Л. Толстого и была уймища каких-то сонных мух, которых надо было вытравлять. Я тоже на недельку приехала к Ильичу»1898.