la République française («Социальная философия, посвященная французскому народу гражданином секции Французской Республики»), в которой Фрей, он же Томас фон Шёнфельд, он же Моисей Добрушка, утверждал, что каждая политическая система, подобно религии, имеет свою собственную теологию и что необходимо исследовать теологические основы демократии. Одну из глав он полностью посвятил суровой критике Закона Моисея, который обманул свой народ, представив придуманные им самим правила – способствовавшие угнетению человека и лишению его свободы – как божественные. Количество страданий и бед, насилия и войн, которые это принесло еврейскому народу, и не только ему, потрясает. Иисус поступил лучше и благороднее, положив в основу своей системы разум. К сожалению, его идеи, как и идеи Магомета, были извращены. Однако истина, которую так успешно скрыл Моисей, может быть достигнута путем прослеживания связей между разобщенными на первый взгляд областями – точными науками, искусством, алхимией и каббалой, поскольку все они дополняют и комментируют одна другую. Книга заканчивалась апологией Канта, который, опасаясь властей, был вынужден скрывать свои истинные мысли под видом темной метафизики, служившей ему «талисманом от цикуты и креста».

В Париже Юниус Фрей вел жизнь необычайно активную и разгульную. Они с Шабо[241], женившимся на Леопольдине, были известны своей склонностью к распутству и имели множество недоброжелателей. У Томаса, он же Юниус, имелись огромные средства, и его подозревали в шпионаже в пользу Австрии. Благодаря Шабо он стал членом комитета по ликвидации активов и пассивов Ост-Индской компании, а там речь шла о феерических суммах. Вместе с Шабо, которого подозревали в фальсификации документов, арестовали и Томаса[242].

После непродолжительного судебного разбирательства, 15 жерминаля II года, то есть 5 апреля 1794 года, Юниусу Фрею, его младшему брату Эммануилу, а также Дантону, Шабо, Демулену[243] и другим был вынесен смертный приговор.

Кульминацией казни стало обезглавливание Дантона, именно его головы с таким нетерпением дожидалась толпа. Раздались свистки и аплодисменты, но с каждым последующим приговоренным они звучали все тише. Когда настала очередь Юниуса Фрея, он же Томас фон Шёнфельд, он же Моше Добрушка, а он был последним, люди уже начали расходиться.

Юниус видел, как отрубленные головы падают в корзину, установленную под гильотиной, и, пытаясь совладать с волной совершенно животного, парализующего страха, начал напряженно размышлять о том, что наконец получит возможность узнать, как долго живет отрубленная голова – об этом горячо спорили с тех пор, как гильотина сделала такую головокружительную карьеру. Он также подумал, что попытается пронести это знание по пустым полям смерти, прежде чем возродится вновь.

Французам он написал: «Я среди вас чужеземец, мое родное небо далеко, но мое сердце возгорелось от слова “свобода”, и это самое прекрасное слово нашего столетия. Именно оно направляет все мои действия, я прильнул губами к соскам Свободы и молоком Свободы питаюсь. Моя родина – мир, моя профессия – творить добро, моя миссия – будить чуткие души».

Еще долго на улицах Парижа распевали песенку, происхождения которой никто не знал. Однако нам достоверно известно, что это был, очевидно, упрощенный перевод на народный французский стихотворения Юниуса Фрея, которое, в свою очередь, конечно же, являлось переводом немецкой версии «Молитвы Нахмана». И звучала эта песенка так:

О чем поет моя душа?

Нет, не о том, что вы, спеша,

Крушите крепости и троны,

Ей нет заботы до короны.

Кружится в танце целый день

Душа над миром. Свет и тень,

Добро со злом, успех с бедой

Под мельницу текут водой.

Все стены мира ей смешны,

Трибуны вовсе не нужны.

От плевел зерна отберет,

А жемчуг свиньям в хлев метнет.

О Тот, кто правит в небесах,

Кто души мерит на весах,

Пока мой дух танцует здесь,

Скажи мне, вправду ли Ты есть?

И если ты – един Господь,

Дай немоту мне побороть,

Дай слов сказать моим сынам,

О Том, Кого люблю я сам[244].

Дети

Только Ента в состоянии увидеть сверху и проследить тропы всех этих подвижных существ.

И она видит, что старый Ерухим Еджей Дембовский был прав, когда рассказывал, как будут одеты его сыновья, когда приедут к нему в гости. И неудивительно, что они его так и не навестили. Ян Дембовский стал секретарем Игнация Потоцкого, а Иоахим – адъютантом князя Юзефа Понятовского[245], племянника короля. Ян позже воевал во время восстания Костюшко[246] в звании капитана и, говорят, был самым активным из заговорщиков. Позже, когда вешали предателей, его можно было увидеть в толпе в первых рядах. После подавления восстания он, как и многие другие, вступил в Легионы[247] и сражался в Италии. Во время войны 1813 года бился с австрийцами и некоторое время был губернатором Феррары. Женился на синьорите Висконти и поселился в Италии.

Его брат Иоахим до самого конца сражался на стороне князя Понятовского и разделил его трагическую судьбу[248].

Единственный сын Юзефа Бонавентуры Лабенцкого в браке с Барбарой Пётровской, дочерью Моше Котляжа, внук Моше из Подгайцев, Антоний, после окончания школы у отцов-пиаристов, в возрасте пятнадцати лет, поступил на службу в канцелярию Четырехлетнего сейма[249] и уже в столь юном возрасте стал автором нескольких мелких публикаций в поддержку планируемых реформ. В период Царства Польского[250] был адвокатом и часто выступал на стороне национальных меньшинств. Его стиль защиты был широко известен: Антоний сильно наклонялся над барьером и понижал голос, почти шептал, чтобы затем, в моменты, которые полагал особенно значимыми, вдруг звучно рыкнуть и ударить кулаком по этому самому барьеру, так что судьи, убаюканные монотонностью выступления, нервно вздрагивали в своих креслах. Если же адвокат видел, что его аргументы не возымели действия и он проигрывает дело, то начинал извиваться, воздев руки со сжатыми кулаками и призывая на помощь судей, а из груди его вырывались отчаянные возгласы.

Женившись на Эве Воловской, Антоний стал отцом четверых детей, из которых особенно выделялся старший, Иероним, организатор и историк горнодобывающей промышленности в Царстве Польском.

Дети Хаима Якова Каплинского разъехались по Европе. Одни остались в Никополе и Джурджу, другие перебрались в Литву, где, получив шляхетский титул, занимались сельским хозяйством.

Ента также может заметить вещь странную и важную: обе ветви семьи, совершенно потерявшие друг друга из виду, породили поэтов. Один из младших