– Тогда было слишком рано, – прошептала она.

– А теперь слишком поздно. – Ему не нравился такой грубый тон, но он ничего не мог с собой поделать. Его все еще трясло от желания овладеть ею. – И что ты собираешься делать, а?

– Хорошо. Прощай, Ларри.

Она отворачивалась. Это была уже не просто Надин, отворачивающаяся от него навсегда. Это была и специалистка по гигиене рта. И Ивонн, с которой он снимал квартиру в Лос-Анджелесе, – она так разозлила его, что он просто надел туфли и ушел, оставив ее расплачиваться за аренду. И Рита Блейкмур.

И, хуже всего, его мать.

– Надин!..

Она не обернулась. Превратилась в черный силуэт, едва различимый среди других черных силуэтов. А потом и вовсе исчезла на темном фоне гор. Он позвал ее еще раз, но она не ответила. И что-то ужасное чувствовалось в том, как она оставила его, как слилась с этим черным фоном.

Он постоял перед универсамом, сжимая кулаки, с каплями пота, выступившими на лбу, несмотря на прохладный вечер. Все его призраки вернулись, и наконец-то он понял, как приходится расплачиваться за то, что ты никакой не хороший парень: у тебя никогда не будет уверенности в мотивах своих поступков, тебе никогда не определить, чего больше ты приносишь человеку, вреда или пользы, тебе никогда не избавиться от кислого привкуса сомнения во рту, и…

Он резко поднял голову. Его глаза широко раскрылись, а потом чуть не вылезли из орбит. Ветер набрал силу и жутковато завыл в каком-то пустом дверном проеме. А издалека, как показались Ларри, донесся стук каблуков, уходящих в ночь, стук стоптанных каблуков, раздающийся где-то в предгорьях, летящий на крыльях ледяного ночного ветра.

Запыленные каблуки отмеряли свой путь к могиле Запада.

Люси услышала, как он вошел, и ее сердце яростно забилось. Она велела ему умерить пыл, потому что Ларри мог вернуться за вещами, но сердце не сбавляло скорости. Он выбрал меня! Эта мысль стучала в мозгу, подгоняемая быстрыми ударами сердца. Он выбрал меня…

Несмотря на волнение и надежду, переполнявшие Люси, она неподвижно лежала на спине, ждала и смотрела в потолок. Она ведь сказала Ларри чистую правду, когда призналась, что у нее и таких девушек, как Джолин, был только один недостаток: каждой хотелось, чтобы ее любили. Но она всегда хранила верность своему мужчине. Ни с кем ему не изменяла. Никогда не изменяла мужу, никогда не изменяла Ларри, а если до того, как встретила их, не была монахиней… так прошлое – оно и есть прошлое. Нельзя вернуться назад и сделать все иначе. Такая привилегия, возможно, дается богам, но не мужчинам и женщинам, и скорее всего оно и к лучшему. Будь все наоборот, люди умирали бы от старости, все еще пытаясь переписать молодость.

Зная, что прошлое недоступно, ты, кажется, мог прощать.

Слезы струились по ее щекам.

Дверь открылась, и она увидела его – только силуэт.

– Люси! Ты не спишь?

– Нет.

– Могу я зажечь лампу?

– Если хочешь.

Она услышала шипение газа. А потом вспыхнул свет, и она увидела Ларри. Бледного и потрясенного.

– Я должен тебе кое-что сказать.

– Нет, не должен. Просто ложись в постель.

– Я должен это сказать. Я… – Он приложил руку ко лбу. Потом пробежался пальцами по волосам.

– Ларри! – Она села. – Ты в порядке?

Он заговорил, словно и не слышал ее, не глядя на нее:

– Я тебя люблю. Если ты меня хочешь, я твой. Но я не уверен, что тебе достанется много. Я – далеко не лучший выбор, Люси.

– Я готова рискнуть. Иди в постель.

Он пришел. И они слились друг с другом. А когда все закончилось, она сказала, что любит его, чистая правда, Господь свидетель. И похоже, именно это Ларри и хотел услышать, но Люси думала, что надолго он не заснул. В ту ночь она проснулась (или ей приснилось, что проснулась) и увидела Ларри, стоящего у окна, склонив голову, словно прислушиваясь, и свет и тень превратили его лицо в изможденную маску. Но при свете дня она все больше склонялась к мысли, что ей это приснилось; при свете дня он выглядел таким же, как и всегда.

А три дня спустя они узнали от Ральфа Брентнера, что Надин переехала к Гарольду Лаудеру. Лицо Ларри закаменело, но только на мгновение. И хотя Люси ругала себя за это, новости Ральфа позволили ей вздохнуть свободнее. Одной угрозой ее счастью стало меньше.

После встречи с Ларри она провела дома совсем немного времени. Вошла, направилась в гостиную, зажгла лампу. Высоко подняв ее, двинулась дальше, остановившись только на мгновение, чтобы заглянуть в комнату мальчика. Ей хотелось убедиться, что она сказала Ларри правду. Так и вышло.

Лео лежал среди смятых простыней в одних трусах… но царапины и порезы зажили, а во многих местах исчезли вовсе. И загар, который он приобрел, когда ходил практически голый, заметно сошел. «Но это еще не все», – подумала Надин. Изменилось и его лицо – она видела эти изменения, даже когда мальчик спал. Ушла свирепость нуждавшейся в опеке немоты. Он перестал быть Джо. На кровати лежал обычный мальчик, уставший после долгого дня.

Надин подумала о ночи, когда она заснула, а проснувшись, обнаружила, что Джо рядом нет. В Норт-Беруике, штат Мэн, на другом конце континента. Она последовала за ним к дому, на крыльце которого спал Ларри. Ларри спал на застекленном крыльце, Джо стоял рядом, яростно размахивая ножом, и разделяла их лишь тонкая сдвигаемая стеклянная перегородка. И она заставила Джо уйти.

Ненависть яркой вспышкой полыхнула в Надин, вышибая яркие искры, как при ударе кресала о кремень. Лампа Коулмана задрожала в ее руке, заставив тени пуститься в дикий пляс. Ей следовало позволить ему довести дело до конца. Ей следовало самой открыть дверь на крыльцо, пустить его туда, чтобы он колол, и бил, и рвал, и выдирал, и уничтожал. Ей следовало…

Внезапно мальчик повернулся и застонал, словно просыпаясь. Его руки поднялись и принялись лупить воздух: он сражался во сне с чем-то темным. И Надин ушла, кровь стучала в ее висках. В мальчике оставалось что-то странное, и ей не понравилось то, что он сейчас сделал, будто прочитав ее мысли.

Она знала, что надо действовать. И действовать быстро.

Надин прошла в свою комнату. На полу лежал ковер. У стены стояла узкая кровать – кровать старой девы. И все. Только стены без единой картины. Комната, полностью лишенная личностных особенностей человека, который в ней жил. Она открыла дверь стенного шкафа и порылась в глубине, за висящей на плечиках одеждой. Теперь она стояла на коленях, вся в поту. Вытащила ярко раскрашенную коробку с фотоснимком смеющихся взрослых на лицевой стороне. Взрослых, играющих в настольную игру. И возраст этой игры составлял не менее трех тысяч лет.

Она нашла планшетку в магазине необычных товаров в центре города, но не решалась воспользоваться ею в доме, в присутствии мальчика. Собственно, вообще не решалась воспользоваться ею… до этого момента. Что-то потянуло ее в магазин, но когда она увидела планшетку в ярко раскрашенной коробке, в ней началась чудовищная борьба… та самая борьба, которую психологи называют «влечение/отвращение». Она тогда вспотела, как и сейчас, ее одновременно раздирали два желания: убежать из магазина, не оглядываясь, и схватить коробку, эту ужасающую веселенькую коробку, и унести домой. Последнее желание пугало ее больше всего, потому что она знала: это не ее желание.