ему показалось, что волосы у него на голове встали дыбом. Но тут же стало ясно, что волосы ни при чём – мерцал сам воздух. Свечение было матовым, неярким и неоднородным, в нём были полосы разных цветов, отростки, щупальца, всё это двигалось, лениво извивалось, колыхалось, словно водная трава. Одни были длинными, другие короче, концы иных и вовсе уходили в темноту. В зеркале Жуга казался чудищем, Горгоной в мужском обличье.

– Что это?

– Засорённая аура, – вздохнула Герта. – Хвосты, обрывки заклинаний. Проще говоря, следы занятий магией. Всё, как я предполагала.

– Но как… откуда… Почему?

– Неосторожность. Неопытность. Магия щедра на неожиданности. Ты похож на паука, к которому пристают кусочки каждой его новой паутины. Плетёшь сеть за сетью, а следы заклятий тянутся за тобой, и ты теряешь силу. Будь у тебя её чуть меньше, ты бы уже давно умер. Тебя в последнее время не одолевает усталость? Чувство безнадёжности? Тоска? Упадок сил?

Жуга оторопело кивнул и в этот миг увидел в руке у Гертруды нож с широким, потемневшим от времени лезвием. Гадалка перехватила тревожный взгляд травника и успокаивающе положила ладонь ему на плечо.

– Не бойся, – мягко сказала она, – это пентакль, он из серебра. Он ничего не отрезает, только рвёт магические связи. Ты позволишь?

Нож запорхал в её руках. Жуга угрюмо наблюдал, как «прядь» за «прядью» опадают и растворяются в темноте трепещущие линии волшебного огня. Он не чувствовал в себе никаких изменений, но само зрелище захватывало дух и заставляло сердце учащать свой бег. Всё напоминало игру, но что-то говорило травнику, что это не игра. Герта не лгала. Шуршал шёлк платья. Движения гадалки были лёгкими, уверенными, чуть напряжёнными. Он всмотрелся в отражение её лица в зеркале перед собой – неброские, крупноватые черты, сосредоточенный взгляд серых глаз и руки, уверенной хваткой держащие нож…

Руки, без усилий удержавшие горшок с землёй, который весил фунтов десять…

Он вдруг понял, что казалось ему странным в имени гадалки.

Принадлежность рода.

– Герта, – медленно проговорил он, с каждым словом холодея от своей догадки. – Ответь мне на один вопрос.

– Спрашивай.

– Ты… мужчина?

Рука с зажатым в ней серебряным ножом замерла над его затылком и медленно опустилась. В зеркале отразилось бледное и грустное лицо.

– Да.

* * *

Сны.

В последнее время Тил успел забыть, сколь много значит для него неуловимая ткань сновидений, успел забыть то чувство, когда широкий парус сна вдруг схлопывается в чёрный лепесток, мгновенно уносимый вихрем пробуждения. Сны раньше не тревожили его – бесцветные пустые ночи проходили мимо тихо и спокойно, исчезая навсегда. И лишь теперь, когда в глубинах памяти стало оживать прошлое, в его душу заползла неясная тревога, порождённая невозможностью вспомнить сны.

А в том, что они были, Тил не сомневался. И причиной для уверенности оказались даже не слова Олле, а что-то другое. Это «что-то» поселилось в глубине его души, такое отстранённое и в то же время близкое, что становилось не по себе от такой раздвоенности. Раньше, если щемило сердце или накатывала грусть, Тил привычно отсылал причину беспокойства к жизни до войны, предпочитая об этом не думать и даже не пытаясь вспоминать. Дверь в прошлое была закрыта даже в снах, и это было благом для него. Он был здесь своим, и этот мир принадлежал ему, а он был частью этого мира. Был – и всё.

Но сны учили думать по-другому.

Во сне ты долго и упорно вышивал рисунок, а поутру, проснувшись, выяснял, что вышивал невидимый узор невидимой иглой, и только пальцы помнят работу. Но узор-то от этого не исчезает.

Во сне события воспринимаешь не так, как наяву. Бывает, например, приснится человек с пятью головами, а ты и думаешь: «Ну, пять голов. Так и надо, так и должно быть». А поутру ломаешь голову, почему вся эта чушь и несуразица казалась во сне такой естественной. И подползает пугающая в своей простоте мысль: а я ли видел этот сон?

Кто в глубине души на самом деле видит сны?

Нас двое или я один?

И кто из нас «я»?

Ветер с гавани, холодный и сырой, гулял над крышами, ерошил волосы мальчишки, выдувал тепло из-под овчины кожуха. Ставшим уже привычным усилием Тил подавил озноб и вновь задумался – откуда у него это умение? Не спать, когда надо не спать, спокойно сносить холод и ветер, думать о нескольких вещах сразу… И звёзды. Телли поднял голову. Узор созвездий был теперь как музыка, звучал неуловимо высоко прозрачной стынущей мелодией. А где-то в глубине души, как эхо, отзывалась тонкая струна. Иногда она звучала чисто, иногда – нелепым диссонансом, а порой и вовсе дребезжала как жестянка. Смех и колокольчики, капель и грохот водопадов, посвист ветра в звёздных лучах… Мелодии сплетались, расходились и сходились вновь. «Так и надо, так и должно быть», – думал он.

А потом опускал глаза и в сотый раз спрашивал себя, почему вся эта чушь и несуразица кажется ему теперь такой естественной.

Но до этого не было дела никому. Даже Жуга, и тот его не понял. В последние дни Тил ловил себя на мысли, что все людские заботы стали казаться ему мелкими и нелепыми. Он изменялся. Память тела оживала быстрее, чем память ума. Но и та память не была мертва: она спала. И видела сны. Он чувствовал присутствие своего дракона там, внизу – немое спокойствие уснувшей мощи, и ему было тревожно-хорошо. Маски опадали, как увядшие листья. Тил с гибельным восторгом ощущал, как растворяется во времени мальчишечье сознание, и ему на смену через сны приходят ум, расчёт и память навигатора. Он и хотел, и боялся этого.

– Я возвращаюсь, – сказал негромко он.

Налетевший порыв ветра сорвал с губ его слова и унёс во тьму.

Весь мир и новые коньки

То, что мы с тобою Двое на свете знаем,

Разве узнает лекарь? Разве узнает колдун?

Ян Чжу

Вильям отложил перо и потянулся. Размял уставшие пальцы и удовлетворённо покосился на лежащие перед ним на столе исписанные бумажные листы. Перевёл взгляд на викинга.

– Ну, как? Что скажешь, Яльмар?

Викинг взял один листок, некоторое время смотрел в него, явно не понимая ни строчки, затем со вздохом положил обратно и потянулся за кувшином.

– В толк не возьму, почему эта история тебя так зацепила, – сказал он, подливая себе пива. – Подумаешь, одни порезали других. Обычное дело.

– Ну, не скажи. По-моему, это