Эгоизм, закалённый в ненависти. Она не может заглянуть внутрь, едва способна выглянуть наружу. Походка её — неуклюжая, хромая, судорожная — песнь ржавых застёжек и скрипучих ремней. Её зубы поблёскивают в тени, но это закоченевшая ухмылка мертвеца.

О, Фелисин Паран, вглядись в это зеркало — на свой страх и риск.

Снаружи забрезжил рассвет.

И Ша’ик взяла в руки свой шлем.

Л’орик уже мог разглядеть позиции «Живодёров» на мощёных съездах. В сероватом рассветном полумраке никакого движения там не было видно. Странно, хотя и неудивительно. Прошедшая ночь даже у самого закалённого солдата отбила бы охоту смотреть в небо, вставать и приниматься за обычные дела, какими встречают всякий новый день.

И всё равно что-то казалось странным в этих окопах.

Чародей пошёл по гребню к холму, на вершине которого Ша’ик обустроила свой передовой пункт, чтобы обозревать с него ход будущей битвы. Все кости ломило. Мышцы выли от боли при каждом новом шаге.

Оставалось только надеяться, что она там.

Надеяться, что богиня снизойдёт до того, чтобы выслушать его слова, его предостережения и, наконец, его предложение.

Сейчас всё застыло на распутье. Тьма была побеждена… каким-то образом. Он бы поразмышлял над этим, но сейчас не было времени на подобные досужие мысли. Истерзанный фрагмент Куральд Эмурланна пробуждался, и богиня вот-вот явится, чтобы заявить на него свои претензии. Сотворить престол. И пожрать Рараку.

В тенях ещё проступали призраки, воины и солдаты десятков давным-давно погибших цивилизаций. Странное оружие в руках, странные доспехи укрывают тела; лица, на счастье, закрыты резными забралами шлемов. И привидения пели, хотя таннойская песнь стала задумчивой, печальной, словно тихие вздохи ветра. Мотив вздымался и падал, и этот немолчный шёпот заставил Л’орика похолодеть.

За кого они будут драться? Почему они вообще здесь? Чего хотят?

Песнь принадлежала «Мостожогам». Но, похоже, сама Священная пустыня приняла её, сделала многоголосый хор призрачных голосов своим. И всякая душа, что пала в битвах за всю историю пустыни, пришла ныне сюда.

На распутье.

Маг добрался до тропы, что вела вверх, к холму Ша’ик. Тут и там виднелись воины пустыни, закутавшиеся в свои охряные телабы, сжимая копья, железные наконечники которых блистали росой в лучах прорезавшегося на востоке солнца. Справа от Л’орика, на равнине, строились отряды лёгкой кавалерии Матока. Лошади нервничали, ряды конников дрожали и волновались. Чародей не увидел среди воинов ни самого Матока, ни — с ужасом осознал он — знамён собственного племени вождя.

Услышав за спиной топот копыт, маг обернулся и увидел Леомана, одного из его офицеров и Тоблакая.

Тоблакай скакал на яггском коне — могучем, великолепном в своей предвечной дикости — в самый раз по мерке великану, который сидел у него на спине.

А выглядел великан ужасно. Сверхъестественное исцеление ещё не срастило чудовищные раны. Руки Тоблакая превратились в кровавое месиво. На ноге виднелись следы гигантских клыков.

Верховой Тоблакай волок за собой пару округлых предметов, прикреплённых к цепям. И когда Л’орик их рассмотрел, глаза его округлились.

Он убил Дераготов. И тащит их головы.

— Л’орик! — прохрипел Леоман, натягивая поводья рядом с магом. — Она наверху?

— Не знаю, Леоман Кистень.

Все трое спешились, и Л’орик заметил, что Тоблакай бережёт свою изувеченную ногу. Раны оставили клыки Пса. А потом маг увидел каменный меч за плечом великана. Так он и в самом деле тот самый. Думаю, Увечный бог совершил ужасную ошибку…

О, боги, он же убил Дераготов.

— Где прячется Фебрил? — спросил Леоман, когда все четверо начали подниматься вверх по тропе.

Ответил Тоблакай:

— Он мёртв. Я тебе забыл кое-что рассказать. Я его убил. И Бидитала тоже. Хотел убить ещё Призрачные Руки и Корболо Дома, но не смог их найти.

Л’орик провёл ладонью по лбу, и та стала мокрой и маслянистой. Но дыхание по-прежнему вырывалось изо рта облачками пара.

Тоблакай же безжалостно продолжал:

— А когда я пришёл в шатёр Корболо, нашёл там Камиста Релоя. Его зарезали. И Хэнарас тоже.

Л’орик встряхнулся и сказал Леоману:

— Ты получил последние приказы Ша’ик? Разве ты не должен быть с «Живодёрами»?

Воин хмыкнул:

— Может, и так. Мы только что оттуда.

— Они все мертвы, — прогудел Тоблакай. — Ночью их перебили. Призраки Рараку потрудились — но ни один не посмел встать у меня на пути. — Он коротко хохотнул. — Призрачные Руки мог бы тебе сказать, что у меня своих призраков довольно.

Л’орик оступился. Ухватился за руку Леомана.

— Перебили? Всех?

— Да, Высший маг. Удивлён, что ты об этом не знал. Но у нас ещё остались воины пустыни. Мы ещё можем победить, просто не здесь и не сейчас. Поэтому нужно убедить Ша’ик отступить…

— Не получится, — перебил Л’орик. — Богиня идёт сюда, уже почти явилась. Слишком поздно отступать, Леоман. И скоро будет слишком поздно вообще делать что-либо…

Они поднялись на вершину.

Там стояла Ша’ик.

В доспехах и шлеме, спиной к ним. Избранная пристально смотрела на юг.

Л’орику хотелось кричать. Ибо он увидел то, что не могли увидеть его спутники.

Опоздал! О, нижние боги…

А затем он прыгнул вперёд — прямо во вспыхнувший перед ним портал — и исчез.

Богиня не утратила память. Более того, ярость высекла её подобие, — до мельчайших деталей, столь же издевательски материальное, как и резные фигуры в каменном лесу. Так богиня могла их лелеять, пестовать свою ненависть, словно любовное чувство, томительно предугадывать смертоносное касание, хотя тот, кто предал её, был уже если не мёртв, то, по большому счёту, не важен.

Важна теперь была лишь ненависть. Её гнев на его слабости. О, другие в племени частенько играли в такие игры. Тела проскальзывали под меховой полог — из юрты в юрту, как только звёзды складывались в летний узор, да и сама она не раз раздвигала ноги для мужа другой женщины или восторженного, неуклюжего юнца.

Но сердце её было отдано одному мужчине — тому, с кем она жила. Таков был священный закон.

О, но ведь он был таким чувственным. Его руки следовали за взором, создавали в тайном укрытии запретные изображения — той, другой женщины. Этими прекрасными руками он взял собственное сердце, чтобы отдать его другой — даже не подумав о ней, о той, кому это сердце некогда принадлежало.

Другой, которая даже не отдала ему в ответ своего сердца — уж об этом она позаботилась. Злыми словами и ядовитыми обвинениями. Довольно, чтобы другие навсегда изгнали её.