Мы подошли к неподвижной вражеской массе на рысях. Наши сабли сталкивались с пиками, но пики имели в длину 13–14 футов, поэтому мы не могли достать наших противников саблями, а они не смели отступать. Двигаться вперёд они тоже не могли из боязни наткнуться на наши сабли. Таким образом, мы смотрели друг на друга, как вдруг за мгновение, более короткое, чем нужно времени, чтобы о нём рассказать, произошла следующая сцена.

Спеша покончить с неприятелем, я крикнул моим кавалеристам, что надо было схватить несколько пик левой рукой, повернуть их, направить в сторону и проникнуть в середину людской толпы, где наше короткое оружие даст нам громадное преимущество над их длинными пиками. Желая, чтобы мне лучше повиновались, я захотел показать пример и, раздвинув несколько пик, действительно сумел проникнуть в первые ряды противника! За мной последовали мои адъютанты, ординарцы, и вскоре весь полк сделал то же самое. В результате получилась общая свалка, но в тот момент, когда она началась, один старый казак с седой бородой, находившийся в передних рядах и отделённый от меня другими казаками, нагнулся и, ловко направив свою пику между лошадьми моих товарищей, своим острым оружием ударил меня. Его пика насквозь проткнула мне коленную чашечку на правой ноге!

Чувствуя, что ранен, я бросился к этому человеку, чтобы отомстить ему за ту ужасную боль, какую я испытывал, как вдруг я увидел перед собой двоих красивых молодых людей 18–20 лет в великолепной униформе, покрытой богатым шитьём. Это были сыновья командира казачьего полка. Их сопровождал немолодой человек, выглядевший как их наставник, у него в руках не было сабли. Младший из его учеников тоже не воспользовался саблей, но старший смело бросился на меня и яростно атаковал. Я увидел, как он плохо владеет оружием и как слаб, поэтому ограничился тем, что обезоружил его, схватив за руку, а затем оттолкнул от себя и приказал Ван Бершему охранять его. Но едва только я совершил этот милосердный поступок, как почувствовал, что нечто твёрдое коснулось моей левой щеки: у меня в ушах прозвучал двойной выстрел, и ворот моего плаща был пробит пулей! Я быстро обернулся, и что же я увидел: молодой казачий офицер держал в руках пару двуствольных пистолетов. Из них он только что предательски стрелял в меня сзади и убил несчастного Ван Бершема выстрелом в голову!

В бешенстве бросился я на этого мерзавца, который снова целился в меня из своего второго пистолета. Но тут его взгляд встретился с моим. Взгляд этот наверняка был ужасен, он словно остолбенел и воскликнул на очень хорошем французском языке: «О боже! Я вижу в ваших глазах смерть! Я вижу в ваших глазах смерть!» — «Да, подлец, ты прав, так и есть!» И он через мгновение упал, сражённый моей саблей!

Кровь за кровь! Вид юного Ван Бершема, распростёртого на снегу, чувство мести, оживление битвы, возможно, ужасная боль моей раны — всё это соединилось и повергло меня в состояние лихорадочного возбуждения. Я бросился к младшему из двух казачьих офицеров, схватил его за горло и уже поднял было свою саблю, когда старый наставник, пытаясь спасти своего ученика, наклонился над шеей моей лошади, чтобы помешать удару сабли, и умоляюще воскликнул: «Именем вашей матери заклинаю вас: пощадите его, пощадите, он же ничего не сделал!»

Я услышал столь чтимое мною имя, и дух мой, возбуждённый происходившим вокруг, был поражён каким-то молниеносным видением. Мне показалось — я вижу такую знакомую мне дорогую руку матери, которая защищала грудь молодого человека, коего я собирался пронзить саблей. Мне послышался голос матери, приказавший: «Пощади его! Пощади!» Сабля опустилась помимо моей воли! Я приказал отвести юношу и его наставника в тыл.

После всего происшедшего моё волнение было так велико, что я не смог бы отдавать приказы, если бы бой продолжался ещё хоть какое-то время. Однако он вскоре закончился. Множество казаков было убито, а другие, бросив лошадей, спустились в глубь оврага, где большинство из них погибло под громадными сугробами. Неприятель был также отражён и во всех других местах. В моём послужном списке это ранение числится полученным 4 декабря, однако на самом деле я был ранен 2 декабря.

Вечером после этого боя я допросил моего пленника и его наставника. Я узнал, что оба молодых человека были сыновьями крупного помещика, потерявшего ногу в битве при Аустерлице, он из-за этого так ненавидел французов, что, не имея больше возможности сражаться с ними, послал на войну обоих своих сыновей. Я предвидел, что холод и печаль вскоре погубят того из них, кто остался в живых. Я пожалел его и вернул ему свободу, так же как и его уважаемому наставнику. Этот наставник, прощаясь со мной, сказал с чувством следующие слова: «Думая о своём старшем сыне, мать моих двух учеников будет вас проклинать. Увидев младшего из них живым, она благословит вас, а также и вашу мать, из любви к которой вы сохранили жизнь единственному ребёнку, который у неё остался!»

Стойкий отпор, полученный русскими в последнем бою, усмирил их пыл, и поэтому мы два дня провели, не видя врага, что обеспечило наше отступление до Молодечно. Но хотя враг и дал нам передышку, мороз продолжал вести с нами самую жестокую войну: термометр опустился до 27 градусов мороза! Люди и лошади падали на каждом шагу, и многие больше не вставали. Я тем не менее продолжал идти с остатками моего полка, с этими же людьми я каждую ночь стоял бивуаком на снегу. Куда же ещё мог бы я пойти, чтобы найти что-то лучшее? Мои смелые офицеры и солдаты, считая своего полковника как бы живым знаменем, старались сохранить меня и окружали меня заботами, какие только были возможны в нашем ужасном положении. Полученное мною ранение в колено мешало мне сидеть верхом, поэтому я принужден был класть ногу на шею лошади и оставаться в неподвижности, а из-за этого очень сильно замерзал. Поэтому боль моя стала невыносимой, но что оставалось делать?

Дорога была покрыта мёртвыми и умирающими, войска медленно шли, и не было слышно разговоров. Остатки нашей гвардии образовывали небольшое каре, внутри которого двигался экипаж императора. Рядом с ним был Мюрат.

5 декабря, продиктовав свой 29-й Бюллетень, повергший в ужас всю Францию, Наполеон покинул армию в Сморгони и отправился в Париж. Его чуть не захватил в Ошмянах казачий отряд. Отъезд императора оказал огромное воздействие на моральный дух в войсках. Одни ругали его, считая,