— Вы вроде только что объяснили.

— Потому что наша техника была лучше?

— Разве вы не то же перед этим сказали?

— Но почему наша техника была лучше, Рэнди?

— Думаю, мне слабо ответить. Я недостаточно хорошо знаю этот период.

— Краткий ответ таков: потому что немцы поклонялись Аресу, а мы — Афине.

— Должен ли я понимать, что вы или ваша организация имеете к этому какое-то отношение?

— Ой, Рэнди! Давайте не будем скатываться на теорию заговора.

— Простите. Я устал.

— Я тоже. Спокойной ночи.

И Енох Роот засыпает. В одно мгновение.

Рэнди — нет.

За «Криптономикон»!

Рэнди ведет атаку на известный шифртекст — самую трудную. У него есть перехваты «Аретузы» и ничего больше. Он не знает алгоритма. Обычно иначе: алгоритм известен. Дело в том, что алгоритм, вынесенный на суд общества и проверенный на стойкость знающими людьми, как правило, надежнее тайного. Тайный алгоритм рано или поздно становится явным, тут его обыкновенно и взламывают. Однако «Аретуза» — шифр времен Второй мировой, когда люди были гораздо менее искушенными.

Все было бы гораздо проще, знай Рэнди открытый текст хотя бы части сообщений. Знай он весь открытый текст, надобность в расшифровке отпала бы, превратилась в чисто академическое упражнение. Есть компромисс между этими двумя крайностями — не знать открытого текста вообще или знать его весь. В криптографии это зовется «зацепкой». «Зацепка» — предположение о том, какие слова или фразы может содержать шифртекст. Например, расшифровывая немецкие сообщения времен Второй мировой, можно предположить, что в них есть слова «ХАЙЛЬ ГИТЛЕР» или «ЗИГ ХАЙЛЬ». Можно случайным образом выбрать одиннадцать последовательных букв и сказать: «Предположим, здесь написано ХАЙЛЬ ГИТЛЕР. Что это будет означать для остального текста?».

Рэнди не рассчитывает найти ХАЙЛЬ ГИТЛЕР в сообщениях «Аретузы», но есть другие предсказуемые слова. Он мысленно составляет список зацепок: «МАНИЛА» — наверняка. «УОТЕРХАУЗ» — возможно. Тут в голову ему приходят еще два слова: «ЗОЛОТО» и «СЛИТКИ». Значит, в случае «МАНИЛЫ» можно взять любые последовательные шесть букв, сказать: «Что, если ими зашифровано слово МАНИЛА?» и строить на этом дальнейшую работу. Работай он с перехватом длиною в шесть букв, надо было бы выбирать из одной шестибуквенной цепочки. Семибуквенное сообщение предоставляет две возможности: первые и последние шесть. Для сообщения длиной n букв число вариантов равно (n — 5). В стопятибуквенном сообщении слово МАНИЛА может прятаться ста различными способами, вернее, даже сто одним, поскольку возможно — и даже вполне вероятно, — что слова МАНИЛА там нет. И каждое из этих ста предположений порождает свои варианты толкований основного текста. Какие именно — зависит от той гипотезы, которую Рэнди примет в отношении алгоритма.

Пока так: чем больше он об этом думает, тем более убеждается, что у него есть хорошая основа — благодаря Еноху, который не только суесловил о теогониях, но и обронил несколько ценных намеков. По словам Еноха, сотрудники АНБ, начиная атаку на (как теперь ясно, ложные) перехваты «Аретузы», исходили из гипотезы, что использованный шифр сходен с криптосистемой «Лазурь». А из «Криптономикона» Рэнди узнал, что «Лазурь» — чудной шифр, которым пользовались и японцы, и немцы. Он основан на математическом алгоритме, генерирующем одноразовые шифрблокноты для каждого дня. Это жутко расплывчато, но позволяет сузить область поиска. Например, ясно, что «Аретуза» — не дисковая система вроде «Энигмы». И еще: если найти два сообщения, отправленные в один день, они, вероятно, будут закодированы с помощью одного шифрблокнота.

Какой алгоритм использован? Содержимое дедушкиного сундука дает некоторые подсказки. Рэнди вспоминает фотографию деда с Тьюрингом и фон Хакльгебером в Принстоне, где, вероятно, все трое возились с дзета-функцией. В сундуке было несколько монографий на ту же тему. А в «Криптономиконе» сказано, что дзета-функции по-прежнему используются в криптографии как генераторы «гаммы» — псевдослучайной последовательности, то есть все тех же шифрблокнотов. Очень похоже, что «Аретуза» с «Лазурью» родственны и основаны на дзета-функции.

Главная загвоздка — что в камере нет справочника по дзета-функциям. Помогло бы содержимое дедушкиного сундука, но он остался у Честера. С другой стороны, Честер богат и хочет помочь.

Рэнди зовет охранника и требует встречи с адвокатом Алехандро. Енох Роот на несколько секунд совершенно затихает, потом вновь уходит в спокойный сон человека на своем месте.

Живые люди пахнут по-разному, сгоревшие — все одинаково. Идя за армейскими ребятами в темноту, Уотерхауз дышит осторожно — боится уловить этот запах.

Воняет по большей части маслом, мазутом, окалиной, сернистым душком жженой резины и взорванных боеприпасов. Уотерхауз, успокоившись, полной грудью вбирает гарь, выдыхает и тут-то, разумеется, ловит запах паленого мяса и понимает, что этот бетонный остров, помимо всего прочего, — крематорий.

Он идет вслед за армейскими ребятами по закопченным туннелям, пробитым в конгломерате бетона, кирпичной кладки и камня. Когда-то дожди и волны проели в скале пещеры, испанцы расширили их киркой, кувалдой и порохом. Потом пришли американцы с кирпичом и японцы с армированным бетоном.

Они идут по туннелям, которые сработали как паяльная лампа — пламя отдраило стены, будто вода текла здесь миллион лет, на месте орудий и металлических шкафов серебристые лужицы. Стены по-прежнему пышут жаром, а поскольку климат на Филиппинах, мягко говоря, не прохладный, все взопрели еще сильнее обычного.

Другие коридоры, другие комнаты — как тихие заводи в огненной стремнине. Заглядывая в двери, Уотерхауз видит обугленные, но не сгоревшие книги, почерневшие бумаги рядом с раскрытыми шкафами…

— Минуточку, — говорит он. Сопровождающий оборачивается, когда Уотерхауз, пригнувшись, уже проходит в низкую дверь, за которой что-то привлекло его внимание.

Это массивный деревянный шкаф, почти целиком превращенный в уголь, как будто шкаф исчез, но осталась его тень. Кто-то сорвал дверцу с петель, и черное конфетти рассыпалось по всей комнате. Шкаф полон резаной бумаги; она по большей части сгорела, однако, запустив руку в золу (медленно! Здесь еще многое не остыло), Уотерхауз извлекает почти целую пачку.

— Что это за деньги? — спрашивает армейский.

Уотерхауз вытаскивает верхнюю купюру. На ней японские иероглифы и портрет Тодзио, на обороте надпись по-английски: «ДЕСЯТЬ ФУНТОВ».

— Австралийская валюта, — говорит Уотерхауз.

— Что-то не похоже на австралийскую. — Армейский парень щурится на Тодзио.

— Если бы нипы победили… — Уотерхауз, пожав плечами, бросает пачку десятифунтовых билетов в мусорную свалку истории, потом выходит в коридор, по-прежнему сжимая единственную купюру. Под потолком уже протянули гирлянду электрических лампочек; их свет отражается в лужицах, похожих на пролитую ртуть — орудия, пряжки ремней, стальные шкафы и дверные ручки, все расплавилось во всепоглощающем пламени, а теперь снова застыло.