Тонкий голосок ее заставил Эржбету вздрогнуть и вспомнить, кто она есть. Батори. А Батори означает «храбрый».

Эржбета поднялась и, потянувшись, чтобы хоть как-то унять ломоту в костях, вышла из кареты. Точнее сказать – вывалилась в заботливые руки Орошли.

Щеки коснулись влажные губы, крохотная ручка сотворила знак креста и будущая свекровь чопорно произнесла:

– Божьей милостью ты наконец добралась. Спокоен ли был твой путь?

– Да… госпожа, – Эржбета поклонилась со всем возможным на тот миг изяществом. – Дорога была спокойна. А ожидание встречи с вами скрашивало тоску разлуки по дому.

Слова пришлись по вкусу хозяйке замка. Она вообще любила красивые слова. Хлопнув в ладоши, Орошля поторопила дворню и сама провела Эржбету в дом.

– …сегодня тебе надлежит хорошенько отдохнуть, а завтра… – маленькая ручка держала крепко, а голосок Орошли звенел и звенел, и этот звон мешал смотреть и думать, он словно заполнил все пространство двора, стер звуки прочие, оставив лишь возможность смотреть.

Эржбета смотрела.

На древние камни. На бурую громадину донжона, словно явившуюся продолжением скалы, на высокую стену, на кованую решетку, что упала на ворота, перекрывая путь домой. На амбары, конюшни, красильни, кузни, пивоварни…

Впервые Эржбете хотелось вернуться домой или хотя бы спрятаться.

– Твоя матушка писала, что тебе нужна твердая рука. Но не сомневаюсь, что мы подружимся, – завершила приветственную речь Орошля, внимательно разглядывая Эржбету.

– Да, госпожа. Я очень на это надеюсь.

Спустя две недели Эржбета уже истово ненавидела свекровь.

«…тебе следует оказывать всякое почтение и помнить, что Ференц испытывает сильную привязанность к своей матери и прислушивается к ее мнению так же, как и ты должна прислушаться к моему. Я понимаю твое недовольство, однако хочу напомнить, что брак этот – итог многолетних стараний твоего несчастного отца, и, разрушив созданное им ты, Эржбета, тем самым опорочишь саму память о нем…»

Эржбета трижды перечитала этот отрывок, прежде чем перейти к следующему.

«О любезнейшей Орошле Надашди мне не доводилось слышать ни одного дурного слова. Более того, все, с кем имела я честь беседовать, высоко оценивают ее ум и духовную силу, каковой тебе не хватает. Сия женщина – пример того, какой надлежит быть жене, ежели она желает сыскать любовь супруга…»

– Только почему-то Томаш редко домой заглядывает, – пробурчала Дорта, не переставая тереть медный таз. Таз уже сиял, как само солнце, но Орошля ее глазами-бусинами всенепременно найдет какое-нибудь совсем уж крохотное пятнышко.

Эржбета вздохнула и вернулась к письму. Глупо было ждать понимания и сочувствия от матери, но попытаться стоило.

«…ее набожность известна каждому…»

– Сухотка и лицемерка!

«…как и ее милосердие…»

– О да, милосердие! – Дорта плюнула на таз и сильнее заскрипела тряпкой.

«…но если мало тебе того, если благочестие противно твоей испорченной душе, подумай о том, что придет время и…»

– …старая мегера сдохнет, подавившись собственным благочестивым языком!

– Дорта, прекрати! – пусть речи ее и нравились Эржбете, да и мысли во многом сходились, но чересчур длинный язык всегда представлял опасность. И Дорта, маленькая мерзавка, сама понимала это.

«Став супругой Ференца, ты обретешь свободу, богатство и власть, каковых у тебя никогда прежде не имелось. А еще этот брак соединит два самых могучих в Венгрии рода, к вящей их славе и процветанию».

– К славе и процветанию, – повторила Эржбета слова, показавшиеся ей на вкус пресными, как нынешняя жизнь.

Ранний подъем. Умывание холодной водой. Молитва. Завтрак, скудный, словно Эржбета была одной из служанок. Чтение Библии, вгонявшее в сон.

Работа.

О нет, Орошля Надашди не заставляла будущую невестку натирать серебро или чистить кухонные котлы, но взяв под руку, таскала по замку, показывая каждую проклятую комнату, заставляя выучить список всего, в ней хранящегося.

Пуховые перины и подушки. Набитые гагачьим пухом одеяла и льняные простыни. Шелковые гобелены и серебряная посуда. Фарфоровая посуда. Золотая посуда. Отрезы тканей. Пуговицы…

У Эржбеты кружилась голова, а Орошля знай себе приговаривала:

– Если ты не будешь знать, что у тебя есть, то найдутся те, кто приберет то, о чем ты не помнишь…

Она заставляла спускаться в подвалы и пересчитывать бочки с вином, головки сыра, туши и колбасы. Она открывала дубовые шкапы и показывала сундучки со специями. Она была полна сил и желания поделиться всем.

Эржбета желала лишь покоя.

Ее учили управлять имением, гладить рубашки и пересыпать белье шафраном, чтобы при хранении не обретало затхлого аромата.

Она мечтала прочесть черную книгу.

Перед ней раскрывали все двери замка и выводили за его пределы. На красильнях воняло. Скотный и птичий дворы были полны гомона и дерьма. А после посещения кузни кожа Эржбеты надолго приобрела нездоровый красноватый оттенок, который удалось снять лишь смесью лимонного сока и творога.

Успокаивалась Орошля лишь в редкие приезды Томаша, обретая несвойственную прежде покорность. Замок же расцветал шелками и красками. Исчезали сальные свечи, появлялись белые восковые, одни гобелены сменялись другими, то же происходило с посудой. И музыка на время изгоняла благословенную Орошлей тишину.

Уже за одно это Эржбета полюбила свекра.

Эрцгерцог был шумен, а свита его – весела. И пусть госпожа Надашди не одобряла пустого веселия, но ради супруга готова была стерпеть все. Сильнее была лишь ее любовь к сыну.

Увы, Ференц, уже получивший прозвание Черный бей, слишком увлекся войной, чтобы вспомнить о матери, не говоря уже о невесте. Его единственное письмо было полно изящных выражений, однако лишено и толики тепла. Но Эржбета ждала.

Некоторое облегчение принес переезд в Леке, замок, затерянный в диких Татрах. Здесь Орошля переменилась, словно звонкий горный воздух наполнил ее жизнью.

И здесь Эржбета впервые увидела будущего мужа.

Ференц был прекрасен. Она смотрела, как он въезжает в ворота. Гордо выступал испанский конь бурой масти, сияла сбруя и латы. И сияние это отражалась в глазах всадника.

– По-моему, он даже лучше, чем рассказывали, – шепнула Дорта, подавая перчатки. А вторая служанка, Катрина, торопливо поправляла прическу. Эржбета же глядела и думала о том, что этот человек ее достоин.