Я не вчера родился и хотел возразить шефу, что геноцид был обоюдным, что за три года существования гордой независимой Ичкерии в Грозном умерло от голода и холода несколько тысяч русских стариков – люди второго сорта, они не получали пенсий, – но промолчал; кто я был такой, чтобы спорить?

Может, погибший боевик, двадцати пяти лет, был одного с Бисланом рода, или он его лично знал, или знал его отца – я не стал уточнять. Повторю, их война носила частный, едва не семейный характер. Деревенская война. Маленький народ, все друг другу родня через пятое колено.

За несколько дней я накопил достаточно материала, чтобы накормить первоклассной информацией всех без исключения московских газетчиков. И улетел обратно. Деревенская война продолжилась без меня.

Боевики – настоящие, непримиримые, идейные противники федеральных властей – ушли в горы и сдаваться не собирались. Я бы на их месте тоже не сдался. Имена их лидеров, того же Басаева, понемногу превращались в легенду. Однако опыт подсказывал мне, что идейных и непримиримых всегда мало, очень. Вокруг них сплачиваются те, кто под прикрытием лозунгов хладнокровно решает личные проблемы. Самоутверждается или обогащается. Такие в горы не пошли. Такие надежно спрятали автоматы и вернулись в собственные дома. Или переметнулись, це8 лыми бандами, на сторону победителей и теперь расхаживали в сизой ментовской форме. Или достали из тайников новенькие паспорта и уехали в Россию, в Турцию, в Эмираты, в Сирию, Иорданию, Саудовскую Аравию.

Самым отвратительным было понимание того, что и я, московский неудачник, мало от них отличался. Ну, я никого не убил. Даже в воздух не выстрелил или в консервную банку, хотя предлагали. В остальном я повторял тот же путь. Использовал войну для решения личной проблемы. Самоутверждался среди чужой крови.

Осознавать это было так же гадко, как наступить в баранье дерьмо.

В аэропорту, уже в самолете, стоявшем на теплой бетонке, пришлось пережить неприятный момент: едва люди расселись, как снаружи в иллюминаторы вдруг плеснуло прозрачным, жидким. Всех попросили выйти. Около получаса несколько десятков пассажиров беспокойно наблюдали, как одну из турбин – подвешенную под крылом серебристую дуру – обильно, с чисто горской неторопливостью, поливают из шланга холодной водой.

– Перегрелся, э! – громко сказал пилот. – Не волнуйтесь, женщины. Поднимемся на десять тысяч – сразу остынет.

Воздухоплаватель подумал и решительно добавил:

– Только, э, просьба. В Москве никому не говорите. Нехорошо будет.

Саша Моряк отказался обсуждать кандидатуру нового грузчика. Сказал, что без уехавшего на переговоры Миронова не будет принимать решение. Не захотел даже посмотреть на новичка. Сопел, шуршал бумагами, шлепал печатью. Я и без его демонстративного молчания хорошо понимал, что трудоустройство сомнительного мальчишки – не самое важное дело сегодняшнего дня.

С другой стороны, молодой славянин с регистрацией, без признаков алкоголизма на лице, согласный, пусть и временно, работать за скромные деньги, – редкость в нашем городе. Здесь обычно приходится выбирать между аборигеном, пропившим свои мозги еще при Ельцине, и шустрым трезвенником из Таджикистана.

Проблема именно и только в грузчиках. На любую другую работу можно и нужно нанимать женщину. Русскую либо украинку. Продавать и покупать, отвечать на звонки, сочинять судебные иски, выдумывать сценарии рекламных роликов, мыть посуду, считать деньги – ищите женщину, нанимайте ее и не ошибетесь. Если она молода, она будет по выходным танцевать и пьянствовать и потом, в понедельник, плохо работать. Еще она будет плохо работать в период месячных. Но русская женщина, даже похмельная и даже в период месячных, работает много лучше, чем любой другой мужчина, таджик ли, русский или кто-то еще.

Конечно, есть сугубо мужские профессии – солдат, или хирург, или водолаз, или китобой; но в Москве, насколько я знаю, китобои не востребованы. А с грузчиками проблема, да.

Поразмышляв над этим какое-то время, но не сказав Моряку ни слова (он решил молчать, значит, мы оба будем молчать), я вышел во двор. Новичок сидел у стены, сосредоточенно о чем-то размышлял, загибая пальцы; и 9 этот деньги считает, подумал я и сказал:

– Иди пока домой. Завтра будь тут в десять утра.

Он молча кивнул, тут же подхватил свой рюкзак и двинул прочь, быстрым шагом – меньше всего похожий на грузчика. И вообще на любого другого безработного балбеса. Скорее у него был вид крепко занятого человека, только что разделавшегося с мелким неприятным поручением.

А Миронов удивил. В пять вечера позвонил, предложил сходить в кино. Что за фильм, спросил я. Какая разница, ответил Миронов. Художественный, цветной. Пойдем, расслабимся. Заодно и поговорим.

Надо сказать, что мы с ним считали себя синефилами, имели друзей среди актеров и однажды сами пытались делать кино – пока не выяснили, что для покупки одной только пленки «Кодак» для производства полнометражной ленты требуется не менее пятидесяти тысяч долларов. В процессе поиска нужной суммы у нас кончилась марихуана, и мы решили повременить с фильмом. Впрочем, это было давно, теперь мы не пили, не курили траву и в фойе кинотеатра, встретившись и обменявшись рукопожатием, образовали комическую пару: оба мрачные, худые, сосредоточенные, седина в волосах, мятые штаны, желтые зубы, презрительные ухмылки. Типичные кинематографисты.

– Ну? – спросил Миронов, разглядывая меня. – Как тебе первый день без работы?

– Он будет завтра. Сегодня не получилось.

– Завтра, – уверенно сказал Миронов, – тоже не получится. Ты врос. Ты опять найдешь причину, чтобы приехать.

– Ничего подобного. Не приеду. И телефон выключу. Лавка теперь ваша.

Фильм живописал приключения взбунтовавшегося клерка. Не выдержав рутины и унижений, герой казнил своих боссов, одного за другим. Малый трудился в большой корпорации, и жертв ему хватило на два часа экранного времени.

В последние годы – особенно в докризисные две тысячи шестой и две тысячи седьмой – на фигуру взбунтовавшегося клерка был большой спрос, создаваемый, несомненно, самими клерками. Сам я никогда не был клерком, но подозреваю, что каждый из них мечтает взбунтоваться. Не сейчас, конечно. Может быть, к концу квартала.

Миронов сам меня позвал и сам все испортил. Миронов, бросивший пить, иногда невыносим. С пьяным Мироновым было много проще, а в трезвом Миронове то и дело играла желчь. Выпускник института кинематографии, профессиональный сценарист, он усмотрел халтуру в первых же двух сценах. Стал фыркать, сучить длинными ногами и сардонически восклицать: «Да что ты!» или: «Да ладно!».

Героиня заламывала руки и стенала: «Я этого не вынесу!» – а Миронов похохатывал: «А ты пошли их всех нахер, дура!»

Соседи оглядывались. Я сгорал от стыда. Хотя мне тоже показалось, что актеры переигрывали, а оператор явно набил руку на видеоклипах.