Я приехал сюда воевать прежде всего с собственными неудачами. С отсутствием элементарного порядка в судьбе.

С героем моего первого видео мы еще постояли, поговорили.

– До августа постреляю, – сказал он, – и в Ростов. К дяде. Отдыхать буду. Девчонки и все такое.

Я кивнул и ответил, что согласен – с девчонками здесь тяжело.

– Зачем «тяжело»? Есть. Но у русских по-другому. Их же много! А тут познакомишься, договоришься, – абрек подмигнул, – а потом оказывается, что она чья-то сестра. Или дочь. Или вообще тебе дальняя родня...

– Да, – сказал я. – У русских не так.

В общем, он был прав. Грозный был городом вооруженных самцов. Официально сейчас в нем проживало около ста тысяч мирных жителей; однако все официальное, в том числе цифры, приберегалось для реляций, адресованных Москве.

Что касается русской «простоты нравов», за которую на моих родных влажных равнинах издревле принято выдавать пьяную бесцеремонность и отсутствие простейшей культуры разговора, то здесь я сразу получил то, чего хотел. В городе Грозном никто никому не хамил. У каждого взрослого существа мужского пола из-за пояса торчала рукоять ТТ – все были отменно вежливы.

Они не воевали, они жили среди войны, внутри ее, с нею, как обитатель мегаполиса живет среди шума и смога. Их война десять лет то тлела, то разгоралась. Каждый потерял близкого родственника, каждый имел кровных врагов; каждый воевал на своей частной, персональной войне. Федеральные войска, со всеми их танками и вертолетами, с зачистками и комендантскими часами, воспринимались как неизбежное зло, стихийное бедствие.

Судьбы ушедших в горы боевиков-сепаратистов не обсуждались. Конечно, многие негласно их уважали, хо8 тя бы как мужчин, пошедших до конца.

Скажем, если б я родился чеченцем и моя история с Михаилом и чемоданом денег произошла не в сытой Москве, а в городе Грозном, то я бы тоже пошел до конца: дождался удобного момента и без особых проблем пришил своего бывшего друга. Расстрелял в упор. Война все спишет.

Она и списывала. Она их развратила. Она развратила бы любую, самую законопослушную нацию. Меня, с ранней молодости склонного к резким движениям, – развратила бы обязательно. Мясорубка, кровавый хоровод, мгновенное падение в Средневековье, когда молодые люди, вчера изучавшие международную экономику и высшую математику, сегодня целятся друг в друга, – эта воронка засосет любого цивилизованного человеколюба.

Все, кто носил в себе малейшие преступные наклонности, давно сделались преступниками. Кто-то тихо чеканил монеты у себя в подвале. Кто-то ограничивался изготовлением автомобильных номерных знаков, совершенно не отличимых от настоящих. Кто-то завел себе несколько комплектов документов – паспортные столы уже давно были разграблены. Кто понаглее и побогаче – катался на угнанных в России «мерседесах». Всякий мальчишка старше пятнадцати владел целым арсеналом, автомат обходился примерно в сто долларов, в зависимости от модели, калибра и наличия подствольного гранатомета. Ценились АКСУ – 74. Федеральные комендатуры регулярно устраивали отъем оружия, простым способом: арестовывали первого попавшегося юношу, а прибежавшей матери назначали выкуп: три, или пять, или семь автоматов. Мать обходила родню, занимала деньги, покупала стволы, грузила в наволочку и тащила сдавать.

Мародерство процветало. Исчез весь металл, начиная от проводов электропередачи и заканчивая чугунными крышками канализационных колодцев. Исчезло все, что можно было продать или обменять на еду, боеприпасы и бензин. Не было питьевой воды, не было медикаментов, не было связи, не было ничего.

С бензином было попроще; когда-то, сто лет назад, тут добывали нефть, ее перерабатывали, отходы уходили обратно в землю, и теперь во многих хозяйствах копали колодцы, вычерпывали, процеживали, кустарно перегоняли, изготавливая «конденсат» – почти бензин, его продавали по обочинам в пятилитровых стеклянных банках. Так в средней полосе России продают молоко. «Конденсат» заливали в баки и кое-как ездили, пока моторы не сгорали.

Днем люди пытались жить мирной жизнью – ночью приходили те, кто мирно жить не желал или не умел. Те, кто ненавидел русских. Те, кто решил умереть во имя Аллаха. Те, кто хотел воровать и грабить. Те, кто хотел выместить злобу. Отстрелявшись, утром они возвращались во дворы, на свои поля, к своим мотыгам, к лопатам, к корытам с цементом – возделывать землю, восстанавливать жилье; такая двойная жизнь иссушает сердце; как они с этим живут, думал я, вслушиваясь в ночную канонаду.

Живут как-то.

Весь следующий день меня возили по городу – фиксировать на видео разнообразные формы жизни. Развалины. Одетых в черное вдов. Рынок, где можно было приобрести хлеб, тушенку, воду и сигареты или получить ножом в спину. Меня – обладателя прямого, с горбинкой носа и темных волос – принимали за местного, чтото говорили. Если интонация была вопросительной, я отрицательно мотал головой, в прочих случаях вежливо отмахивал ладонью – мол, не до тебя – и спешил пройти мимо. 8

К вечеру задумчивый Бислан (в Москве он был красивый и цитировал Макиавелли, а здесь гремел басом, его боготворили) велел мне переехать – из здания администрации в городок МЧС, в соседний район города, рядом с центральной комендатурой, превращенной в неприступную крепость. Меня приютил в своем вагончике пятидесятилетний Умар, один из заместителей мэра, прославившийся тем, что в период правления сепаратистов прятал у себя инженерную документацию всего городского коммунального хозяйства.

Вечером пили водку, ели бараньи мозги. Вагончик наш стоял у самой стены, прямо под пулеметным гнездом. После полуночи, когда город ожил и превратился во фронтовой, пулеметчик занервничал и открыл огонь. Работал экономно, по два-три патрона. Мы – внизу – слышали, как он объясняет в телефонную трубку:

– Товарищ майор, он в четырнадцатом секторе. Он в меня стреляет. Я что, просто так сидеть буду?

В молодом голосе была глубокая обида.

Гильзы сыпались на крышу нашей бытовки, гремели по железу.

Бараньи мозги мы намазывали на серый хлеб, как паштет.

– Еще вкусная вещь – бараньи глаза, – сказал Умар. – Но я их готовить не умею.

Утром выяснилось, что шеф не зря распорядился отселить московского гостя в безопасное место. Под утро мэрию атаковали, был бой. Как я понял, об акции стало известно заранее. С той стороны пришли, шепнули. Нападавшие потеряли одного убитым. Когда я спросил подробности, мэр покачал головой, с сожалением, как будто речь шла о своем человеке или даже о родственнике. Мы, сказал он, его давно знали, он гад; он давно напрашивался; он в девяносто седьмом, при Масхадове, двенадцатилетнюю девочку в жены взял. Правильно его кокнули... Это «кокнули» тут же напомнило мне фильмы о Гражданской войне, матросиков с трехлинейками, махновцев в папахах.

Ты его жалеешь, сказал я. Гада не жалею, спокойно ответил Бислан, чеченца жалею. Нас было миллион двести тысяч – теперь на триста тысяч меньше. Уничтожены в основном молодые мужчины. Все это нужно немедленно прекратить, понимаешь?