— Поцелуй меня.

Он приблизил к ее губам свои, и она страстно отдалась поцелую, чтобы забыть, оттолкнуть страшные мысли. Он целовал ее вновь и вновь, охваченный страстью, закипевшей в его крови. Рука его скользнула от ее талии вверх, и он с новым восторгом ощутил совершенство ее груди, которым еще не успел насладиться вволю. Она прижалась к нему.

— Нет… дорогая, понимаешь, — он с трудом заставлял себя говорить, — сегодня вечером нельзя. Мы все должны быть настороже. Море опасно.

Она не настаивала, опустив голову и задев при этом эполет с золотым шитьем, оцарапавший ей лоб. Эта легкая боль помогла ей овладеть собой.

— Море опасно? Разве собирается буря?

— Нет… Но тут кругом пираты. Пока мы не минуем Мальту, надо все время быть настороже. — Он разжал объятия. — Не знаю, что со мной делается, когда я с тобой. Ты меня… ты меня так волнуешь. Ты так переменчива, таинственна, неожиданна. То ты сияешь, и мы тут все себя чувствуем послушными барашками, покорными твоим взорам и улыбкам. А сейчас ты мне кажешься слабой, словно тебе грозит какая-то опасность, от которой я готов защищать тебя. Такого я еще никогда не переживал, понимаешь… Может быть, только рядом с малыми детьми. Женщины ведь так своенравны!

Осторожно высвободившись, он отошел и нагнулся над бортом. Пена вздымавшихся волн долетала до его лица, попадала на губы, еще горевшие от поцелуев Анжелики. Он ощущал их, их сладость, их прелесть. Ему страшно хотелось вновь прижаться к ее губам, сначала сжатым, потом медленно, словно неохотно приоткрывающимся и вдруг раздвигающимся перед сдвинутыми в улыбке блестящими белыми зубами, поддразнивающими его нетерпение. От этого чарующего сопротивления еще отраднее была ее минутная покорность, запрокинутое назад прекрасное лицо с закрытыми глазами и приблизившиеся, наконец, в ласке губы.

Женщина, умеющая так целоваться!.. Женщина, смеющаяся и плачущая от всего сердца, без притворства. Она была чувствительна, ранима, — ну, и пусть. Это ему не мешало. Но он никак не мог позабыть, что она одержала верх над непобедимой Атенаис в жестокой и безжалостной борьбе соперниц, борьбе не на жизнь, а на смерть. Он не понимал ее и терял от этого голову. Надо было как-то испытать ее и он тихонько сказал:

— Я знаю, почему ты грустишь. С тех пор, как я снова встретился с тобой, я со страхом жду, что ты заговоришь об этом. Ведь ты думаешь о своем сыне, не так ли, о мальчике, которого ты мне доверила и который пропал, утонул в бою…

Анжелика охватила лицо руками и глухо проговорила:

— Да, это так. Мне горько смотреть на это море, такое красивое, поглотившее мое дитя.

— И этим несчастьем мы обязаны проклятому Рескатору. Мы обходили мыс Пассеро, когда он налетел на нас, как морской орел. Никто не заметил его приближения; в тот день волнение было сильным, и он шел только на нижних парусах, вот почему его долго не видели. А когда увидели, было уже поздно: первый его залп из двенадцати пушек потопил две наши галеры, и тут же Рескатор послал своих разбойников на абордаж «Фламандки», того судна, на котором находились все мои люди, а среди них и маленький Кантор… Может быть, он поддался панике от воплей гребцов, пытавшихся порвать свои цепи, или при виде мавров с огромными ятаганами… Мой оруженосец Жан Галле слышал, как мальчик закричал: «Отец, отец!». Один из солдат взял его на руки…

— А потом?

— Галера разломилась пополам и со страшной быстротой стала погружаться в волны. Даже мавры, поднявшиеся на абордаж, упали в море. Пираты стали вылавливать их, а мы спасали своих, цеплявшихся за обломки. Но почти все мои люди погибли: и священник, и певчие из моей капеллы, и четверо слуг… и этот милый мальчик с соловьиным голосом.

Пробившийся в щель между занавесами луч луны осветил Анжелику, на щеках ее сверкали слезы. Де Вивонн, охваченный страстью, подумал, как она хороша в слезах, она, так властно распоряжающаяся мужскими сердцами. Что у нее за тайна? Смутно вспоминалась какая-то давняя скандальная история, что-то о колдуне, которого сожгли на Гревской площади.

— А кто был его отец? Тот, кого звал твой сын? — спросил он вдруг.

— Человек, давно уже пропавший.

— Умерший?

— Конечно.

— Странно, что перед смертью люди догадываются, что наступил их последний час. Даже ребенок понимает, что смерть близка. — Он глубоко вздохнул. — Этот маленький паж мне нравился… Ты не слишком сердишься на меня из-за него?

Анжелика безнадежно махнула рукой.

— Что же мне сердиться на вас, господин де Вивонн? Это ведь не ваша вина. Виновата война, виновата жизнь… Жестокая и нелепая!

Перед выходом французской эскадры из Специи, где ее гостеприимно принимал родственник герцога Савойского, меры предосторожности были усилены. Капризный и вздорный адмирал де Вивонн умел, как убедилась Анжелика, действовать разумно и предусмотрительно, не упуская ничего в командовании своей эскадрой. Вторая галера уже выходила в море, он наблюдал за ней из «скинии» на «Ла-Рояли».

— Лаброссардьер, прикажите ей немедленно вернуться!

— Но, ваша светлость, это произведет дурное впечатление на итальянцев; они восхищались красотой наших маневров.

— Плевать мне на то, что подумают эти макаронники. Я вижу — а вы этого, кажется, не замечаете, — что у «Дофины» слишком перегружен бакборт и вообще груз уложен чересчур высоко. Ручаюсь, что трюмы у нее пусты. Достаточно небольшого шквала, и она перевернется…

Помощник объяснил, что на мостике уложены запасы еды. Если перенести их в трюм, они могут испортиться от сырости, в особенности мука.

— Пусть лучше мука промокнет, только бы галера не перевернулась. А у нас случалось такое, и совсем недавно, в Марсельском порту.

Лаброссардьер передал приказание. В море стала выходить следующая галера, «Лилия».

— Лаброссардьер, прикажите середке

сильнее грести.

— Это невозможно, адмирал. Ведь там сидят мавры, которых мы захватили в плен на том небольшом судне с грузом серебра.

— Опять эти сообщники Рескатора, от которых столько хлопот! Да еще дурные головы. Передайте, чтобы надсмотрщики удвоили порцию плетей и посадили их на кислый хлеб и несвежую воду.

— Это уже сделано, ваша светлость, и врач говорит, что некоторые так ослабели, что их придется снять с корабля.

— Пусть врач занимается своими делами. Людей Рескатора я ни за что не сниму с корабля, и вы прекрасно знаете, почему.

Лаброссардьер был вполне согласен с адмиралом. Стоило людям Рескатора оказаться на суше, путь и совсем умирающими, как они сразу исчезали, словно по какому-то волшебству. Видимо, находились сообщники, — конечно, потому что их господин давал огромные награды тем, кто помогал его людям освободиться. Они все были первоклассные моряки, но в плену оказывали сопротивление, как никто другой из пленных.