— Гонората опять меня разбудила и сказала, что такси ждёт внизу. Я и вышла.

— А Климчак вам нравился?

Старый чудак так же резко, как бросил, вернулся к «выканью».

Секундное колебание, ну максимум полторы…

— Нравился внешне.

— А шла речь о даче, чтобы туда поехать?

— Ни слова, я думала, что меня отвезут домой.

— В такси кто где сидел?

— Климчак сидел впереди, а сзади Гонората с Павловской, а я — между ними.

— И что дальше?

— Гонората велела остановиться.

— И вышла?

— Вышла, а я за ней.

Судья поделился своим крайним неудовольствием:

— Вы, что же, в такси не поняли, что так далеко уехали?

— Нет, я думала, что еду домой.

— Да ведь от Климчаков до вашего дома минут пять пути, да ещё по освещённым улицам, а на дачу ехать минут пятнадцать. Вы не заметили, что вокруг темно и нет домов?

— Нет, я сидела посерёдке…

Патриция подумала, что Стася была вусмерть пьяная и дрыхла без задних ног или врёт как сивый мерин. И врёт сознательно, отчаянно и без малейших колебаний. Не понимает, дурёха, в какую чужую игру она вляпалась.

Журналистка ещё больше утвердилась в своих первоначальных прозрениях, извлекла блокнот и, пользуясь тем, что диктофон фиксировал все перипетии допроса, принялась стенографировать собственные догадки. Стенография была для неё делом привычным, а материал для предстоящей милой беседы с Кайтусем доставлял дополнительное удовольствие. В настоящий же момент беседа представлялась безнадёжно односторонней.

Судья по ему одному известной причине тяжело вздохнул и продолжал:

— Ну и что было дальше? Климчак тоже вышел?

— Вышел и взял меня за руку, я сделала пару шагов и очутилась уже за калиткой, а когда обернулась, увидела, что такси вместе с Гоноратой и Павловской уехало.

— И не вырывалась?

— Он за руку меня повёл через капусту, и я начала вырываться.

— Там же собака была, вы её видели?

— Нет.

— И не слышали, как лаяла?

— Нет.

Интересные последствия алкогольного опьянения! Большая шумная собака становится невидимой и неслышимой, а на первый план на этом пленэре выходит капуста, по природе своей существо, скорее, молчаливое. Что за чушь эта Стася городит?

— И что было дальше?

— Он вынул из-под пиджака простыню и разложил в углу участка.

— И что?

— Я хотела пойти домой. А он сказал, отсюда уже не выйдешь. Хотел, чтобы я ему отдалась.

— Вы проверяли, закрыта ли калитка?

— Нет, он сказал, что заперта, а я поверила.

— А как вы очутились в подвале?

— Я хотела оказаться поближе к калитке, говорила, что мне зябко. Он заволок меня в подвал.

— И что её так тянуло к этой запертой калитке, которую она даже не проверила? — яростно прошипела Патриция. — А судья даже не спросит!

Нет, старый хрыч голову себе калиткой не забивал, ему гораздо интереснее был подвальный стриптиз. Но Стася ожиданий не оправдала, описала раздевание весьма сумбурно, только возмущалась, что Климчак оторвал ей пуговицу на юбке. Один из заседателей вдруг оживился, сунул руку под стол, покопался в каком-то ящике и с триумфом извлёк на свет божий толстый пакет, достал из него что-то махонькое в целлофановом пакетике. И вручил судье.

Судья терпеливо переждал все его манипуляции и, с отвращением взяв сей предмет кончиками пальцев за уголок, потряс перед публикой.

— Это та пуговица?

Стася имела полное право со своего места не распознать предмет из слегка помятого и отсвечивающего целлофана, однако ответила без тени сомнения:

— Да, это она По цвету узнаю.

— «Обвиняемая опознала вещественное доказательство…»

— Пострадавшая! — прошипел в ярости прокурор.

— Что? А… «Пострадавшая опознала вещественное доказательство», — торжественно продиктовал бесценный динозавр и отдал реликвию заседателю, который принял ее чуть ли не с поклоном.

По всей вероятности, это было единственное вещественное доказательство, полученное в ходе следствия. Судебное разбирательство продолжилось. Наступило самое интересное.

— Ну ладно, Климчак оторвал пуговицу. А сам он что?

— Держал меня за руку, а сам снял брюки. Тогда я снова начала сопротивляться.

Ясное дело, когда его руки опять были свободны…

— Громко кричать я не кричала, но кричала. Всё равно тебя никто не услышит, так он сказал, да ещё здесь, в подвале.

— Любой дурак знает, лучший способ избежать насилия — это укрыться с насильником в подвале… — услышали скрытая косыночкой брошка и представитель обвинения. — Что эта дурында несёт?

— Так почему же вы не бежали?

— Потому что он затащил меня в угол и там удерживал.

— А ты говорила, что девственница? Когда?

— Постоянно, — проворчала Патриция. — И при всяком удобном случае.

— Говорила в подвале, — твердо заявила Стася.

— Зачем?

— Потому что он хотел, чтобы я ему отдалась. А я сказала: «Нет!». А он сказал: «Ты точно не девушка». А я сказала: «Точно девушка»!

Решительно, гордо и с вызовом. Кайтусь непроизвольно заскрипел зубами.

— И после полового акта он сказал, что ты не девственница?

— Да.

— А ты что?

— Ошибаешься.

На какой-то момент заклинило не только Патрицию, но и Кайтуся, и, похоже, даже судью, который собрался было вознегодовать, да так и застыл. Предметность возникшей после изнасилования дискуссии как обухом поразила присутствующих. Принципиальнейшая позиция Стаси отодвинула сам факт насилия на второй план, сделав главным вопросом эту её чёртову девственность. Возникло ощущение, что ей удалось изменить весь ход судебного следствия. Похоже, и не возникло бы у неё никаких претензий к Климчаку, если бы он не оскорбил её до глубины души своим заявлением, которое лишало Стасю её исключительности, а что ещё хуже, связанных с ним надежд. Чего она стоила без своего сокровища?! Ничего удивительного, что в конце концов она сломалась и расплакалась в том самом подвале.

Судья совсем растерялся, не спросил даже о том, чем романтичное свидание закончилось, и, чтобы отвязаться, передал Стасю в распоряжение сторон.

Господин прокурор класса не показал. Его явно подкосило непослушание жертвы, на которую он столько времени угрохал под лестницей, втолковывая, что плакать надо здесь, перед судом, а не в том дурацком подвале. Подвела его, что и говорить, выбила оружие из рук. Патриция не отказала себе в удовольствии: