* * *

сцена, которую я не мог видеть

Не прошло и трех часов после нашего убытия, как на улицу села выехала карета, запряженная четверкой лошадей. Она остановилась под двумя вишнями, кучер медленно откинул лесенку, отодвинул в сторону своим сапогом птичий помет и раскрыл дверцу. В этот момент из кареты появился чиновник казенного завода, лихо спрыгнувший на землю, а за ним вначале показалась соломенная шляпка с лентой и цветами, а затем и прелестная девичья фигурка. Это была мадмуазель Жульет, хоть и не столь цветущая, как в момент первого своего появления на приеме градоначальника, поскольку пара минувших дней сделали ее чуть более мрачной и совершенно не доброй. Глаза ее стали глубже и темнее, как отражение души. Она (душа) уж точно не скрывала своей сущности и давно осознавала, какие глубины скрыты в этом юном теле с ангельским личиком. И все же притягательный свет ее харизмы еще не совсем исчез, не утратил способности привлекать к себе, что вводило мужчин в полное замешательство по конечным результатам знакомства. Кучер не стал снимать ни чемодан, ни холщовую сумку, ни шляпную коробку с крыши, а лишь вытащил из-под козел какой-то посох с набалдашником, более присущий камердинеру, и направился к распахнутым воротам трактира.

Сначала внутри было тихо, а затем раздался шум борьбы и крики: «Я не знаю! Они уехали! Пять лошадей… не бейте больше».

Кучер вышел из трактира и, не обращая внимания на прогуливавшегося под вишнями чиновника, направился к мадмуазель Жульет.

– Они были здесь.

– Подробности, Жак!

– Трактирщик толком ничего не знает. Разыскиваемая карета появилась ночью. Судя по тому, что при них оказалось пять оседланных лошадей, людей Ващиковского вы больше не увидите.

– Жаль, Ващиковский умел развеселить. Какие соображения?

– Этот каплун рассказал, что постояльцы с утра подсчитывали деньги за столом и говорили о продаже коней.

– Жак, распорядись насчет обеда, на все про все два часа, – произнесла Жульет, после чего повернулась к кучеру спиной и направилась к своему спутнику. – Милый Альхен, наше путешествие продолжается, мы едем в Калугу. – «Там и перехватим», – подумала она.

* * *

Мрачная ночь уступила место свежему, прозрачному и, к моему удивлению, совершенно безоблачному утру. Благословенно его сияние! Два дня постоянной мороси в дороге могут свести с ума кого угодно. И эта ранняя пташка, чирикающая за окном, была принята мною как добрый знак. К тому же благополучно разрешилась судьба трофеев. Лунич без всякой задней мысли принял у нас строевых лошадей, пики и даже мешки с одеждой и сапогами (сабли и пистолет самим пригодятся). Легко согласился с назначенными суммами и в качестве оплаты выставил своих крепостных. Представить себе, что здесь не обошлось без подвоха, я бы не смог, ни при каких обстоятельствах. Не тот человек Ефим Павлович. И был прав, он отдавал семью староверов. Лет пять назад тут проезжал или задержался на некоторое время какой-то раскольничий поп, и в результате его «подрывной» деятельности целая семья стала креститься двумя перстами, тем самым портя статистику местному приходу. Самому Луничу на все это было бы плевать с высокой колокольни. Если не вдаваться в подробности, то его рассуждения строились так: трехдневную барщину, как и все семья, отрабатывает; старшие сыновья обувь тачают и младшие шьют потихоньку; не бузят, все смирные – вот и ладненько. Но ладком не вышло, появилось подношение Святейшему Правительственному Синоду от епископа, где черным по белому было написано: «треба исправлять»[23]. А как проще всего решить проблему? Избавиться от нее. В итоге я еще оказался должен Ефиму Павловичу за телегу, за лошадку, за козу и трех кур с петухом, пусть и символическую сумму в три рубля, но все же. Самому же переселенцу необходимо было выправить «прокормежное письмо», вписать туда словесный портрет главы семейства, имена и отчества супругов, их детей, а также место, откуда следуют и куда направляются, для дальнейшей подачи в «контору адресов»[24], где это все переписывалось на специальный бланк за десять копеек. Фактически, если крестьянин не направлялся на заработки или в другую губернию, до «адресного билета» дело не доходило. А уж как и куда ехать надо, когда деньга выдана, – крестьянин сам разберется. Так что из именья Лунича все выезжали с приподнятым настроением: мы, так как снова оказались налегке; а чета Горбачевых, так как временно избавлялась от лишнего внимания и могла семь дней в дороге ни в чем себе не отказывать, находясь на «казенном» коште. До полудня карета и телега ехали друг за другом, и хорошо, что все держались вместе. Дорога превратилась черт знает во что. Там, где она проходила по низовым лугам, присутствовало болото, а накатанные когда-то колеи – переметнулись в грязевые траншеи. Ландо проваливалось по самые ступицы, и пару раз Горбачев со старшими сыновьями буквально вытягивали нас. И лишь на подъезде к Калуге можно было четко обозреть границы недавней непогоды. Посовещавшись с Полушкиным, я принял решение: телега с крепостными сразу после пересечения Оки по мосту направлялась к зданию органов правопорядка, где глава семейства получал новый документ, и уже самостоятельно добирались до Вязьмы. В дальнейшем, если ничего не случится, уже через четыре дня они должны были оказаться в Смоленске у конторы Анфилатова и выполнять уже отданные там инструкции. Маршрут этот, без сомнения, являлся наезженным, и для того чтобы заблудиться или тем более потеряться в дороге, надо было сильно постараться. Мы же, не заезжая в город, сразу следуем к монастырю Тихонова пустынь, где и заночуем.

Все или почти все, что происходило этим вечером, увы, было обречено на то, чтобы получить оценку от наших противников. И она оказалась невысокой. Мы не заметили, как от моста бросилась врассыпную стайка мальчишек, не придали значения и группе паломников, на телах которых свободного места для клейма не осталось, и, дегустируя настойку, оказались фактически безоружными, когда в комнату вошла женщина в мужском платье.

Вид из крохотного окна хмурого гостевого дома на мокрые кирпичные стены монастыря, отделенные от меня Вепрейкой, ну никак не мог радовать моих глаз, особенно после вновь начавшегося унылого моросящего дождя. Боги, словно изнемогающие в безуспешных попытках вызвать мольбы людей прекратить напитывать землю влагой, все продолжали и продолжали насылать ненастья. Так и хотелось сказать: «Не молятся здесь уже ни дождю, ни грому с молниями. Успокойтесь!» И если в довершение всего календарь показывает четвертый день второго месяца лета, а я еще ни разу не купался в речке, и воздух между тем трое суток отягощен моросью, тогда согласитесь сами, в пейзаже этом представлено все, что способно нагнать тоску. Вот и спасались мы с Полушкиным от хандры купленной тут же рябиновой настойкой в тесном номере с печкой-голландкой, от которой уж точно не пустишься в пляс. Сейчас даже можно было позавидовать Тимофею, вольготно устроившемуся в амбаре. Подняв тост, в этот раз за нашего славного боевого друга и кучера, мы даже не услышали, как отворилась дверь.