– Может, я ей понравился?

– Безусловно! – сказал я с иронией. – А до этого ей нравился хлыщ с казенного завода, который как фокусник исчез.

Полушкин вздохнул, и, пораженный какой-то мыслью, отыскал походное зеркальце. Поднося его и так и этак, он стал всматриваться в свои собственные черты. В зеркале отражался обычный человек, не особенно высокий, но с мощным, как у борца, телосложением, с закрученными усами, с загорелым лицом, со смелым взглядом, присущим тому, кто привык к постоянным опасностям. Хотя он был еще не стар, но того юношеского задора, который наблюдался в его облике еще лет пять назад, уже не осталось: конечно, труд и война наложили на него отпечаток, закалив его, но и взяли плату с лихвой. Взлохмаченные волосы уже блистали явной сединой, а припухлости под глазами говорили лишь о крепости вчерашнего венгерского и ни о чем другом. Лицо имело доброе, даже несколько простоватое выражение, но большинство людей предпочли бы видеть дружбу в этих проницательных серых глазах, нежели искру вражды.

– Наверно, вы правы. – Сказал поручик с сожалением. – Я старый хрыч, но не дряхлый. И того дрыща с казенного завода скручу в бараний рог одной левой. Оттого и ретировался он. Хотя слащавая морда у него действительно подлая, такой всегда норовит исподтишка… Чтоб ему в седло гвоздь забили! Я только сейчас понял, отчего вы полночи просидели сначала с этим чиновником, а потом саквояж из рук не выпускали, и спать легли в сапогах!

– Из-за этого тоже, – подтвердил я, держа револьвер на взводе и обходя тела. – Только хлыща я этого здесь не вижу, а следовательно, версия ревнивца отпадает.

Поручик подошел к лежащему у кареты бандиту, спасаясь от которого, он совсем недавно совершал немыслимые кульбиты.

Вытирая лицо платком, он с долей сарказма произнес:

– Вы только что говорили, что им проще купить, а тут они шли в атаку. И сабля эта, – снимая темляк с руки мертвеца, – не два рубля стоит. Вот этот, – переворачивая тело лицом к себе, – совсем не простой казак, шашка персидская: с такой и полковнику не зазорно. А с пистолем и вовсе литвин, а может даже и шляхтич. Слышали, как он кричал: «Вырзнонць москаля»? Харя свиная! Что, зарезал? Опа, а вот и золото. Одна, две… Шестьдесят рублей. Э, нет! И не пытайтесь меня убедить их купеческим интересом, они точно шли по наши души. Думаю, нам стоит возвратиться в Тулу и кое с кем потолковать. А уж в цугундере они все расскажут.

– Бесполезно, Иван Иванович. Без сомнения, истинные заказчики не одобрят средств, к которым эти господа прибегли для достижения цели, но они сумеют сделать вид, что ничего не знают. Можно быть каким угодно негодяем, но при этом сохранять вид честного человека… – здесь я выругался. – Это искусство и у европейцев получается лучше всего. Но, простите, я отвлекся от дела… – проговорил я. – Надо все здесь собрать и мотать отсюда как можно скорее.

– Тимофей, – крикнул Полушкин, – займись! А я пока лошадей соберу.

Мы ехали особо не разбирая дороги, все более и более удаляясь от Тулы, ориентируясь лишь по одной примете: накатанная колея всегда выведет к населенному пункту. Пока не стало темнеть, все шло замечательно: Тимофей споро управлял нашим экипажем, Полушкин посматривал по сторонам и даже пользовался «театральным» биноклем, иногда плотоядно улыбаясь в сторону трофейных лошадей, а я следил за компасом и картой. И вскоре мы оказались на широкой дороге, ведущей в деревню, которая уже рисовалась впереди.

Небо все плотнее затягивали тучи, собирался дождь, закаркали вороны, словно чувствуя несущуюся от нас смерть, и один из них, летя над ландо, словно бы вызвался нам в провожатые и, наконец, привел прямо к маленькому деревенскому кладбищу, окруженному, как стеной, беспорядочно росшими ивами. Низкая луковичнообразная маковка часовни, крытая дранкой; толстые венцы в основании и два крошечных окошка, сквозь которые внутрь косо пробивался свет; дверной проем, наполовину ушедший в землю, так что, входя, хотелось нагнуться. И столь же маленькое и неприметное, как часовня, кладбище с теснящимися могилами и крестами, скрытыми густой порослью крапивы, где свежевырытая яма была подобно бельму на глазу. Край неба потемнел, тучи сумрачно надвинулись на землю, оставляя лишь небольшой клочок светлого пространства, где мы остановились. И вот эта малость и неприметность деревни, кладбища и часовни произвела на меня странное действие: стало казаться, что все вещи мира исчезают, стекая по тонкому краю среза, на конце которого – пустота, за ней же больше ничего нет, только глухая молочная пелена, заслоняющая мир от глаз смертного. Невероятный выверт артефакта. Подобное происходило, когда «чертово ядро» желало общения, или жизнь перемещенного подвергалась смертельной опасности. Эта картина наполнила меня отвращением, сама мысль о медленном стекании все ближе и ближе к краю среза, за коим – ничто, с ужасной силой хотела погнать меня прочь от этого крошечного кладбища, мерцающих лучин в окошках деревенских домов и начинающегося дождя. Прочь! В непроглядную ночь, спасаясь от белого марева, уже готового меня поглотить.

– Алексей Николаевич, – Полушкин наклонился ко мне, – что с вами? Да на вас лица нет, неужто покойники виноваты? Погодите, я средство одно знаю…

– Отставить, поручик. Все со мной нормально. Давление падает…

Деревня с кладбищем еще преследовала меня как воплощение ужаса, пока окончательно не скрылась из виду. Казалось, разверстая могила требует своей жертвы, норовит поглотить и предать забвенью. Лишь доехав до соседнего села с трактиром, я немного успокоился.

Но стоило подъехать к закрытым воротам, как полил сильный дождь. Ненастье и тьма, ставшие нам «любезными» попутчиками, прибавили забот, но когда это волновало природу? Стояла прохладная – я бы даже усомнился, не зная календаря, что летняя – ночь, и в этом малоприятном, насмехающемся громом и молниями ночном странствии Тимофей принялся лупить в деревянные доски. Небо в ответ еще яростнее стало распалять свое воображение, дабы принести в эту тьму более яркие образы: молнии разбрасывали свои ветви, подобно корням гигантских деревьев, сливались в толстый перекрученный столб и били в землю. А та, в свою очередь, покорно принимала в себя эту безумную энергию, стеная в ответ многократным эхом от грохота грома. В трактире послышался шум, кто-то зажег свечу, осветившую глядящего в окошко человека, и, наконец, при свете шипящих от воды факелов створки стали раскрываться.

* * *

сон в трактире

Ряды точек пробежали перед глазами, и я внезапно оказался на пшеничном поле. На лоне природы я чувствовал себя сильным и свободным, ничто не давило на меня, ничто не стесняло, здесь в любом месте я был как дома, где всюду можно было ходить в чем угодно, да даже голышом, не хоронясь от чужих взглядов и не слушая слов порицания. И наконец, я находил особое блаженство в том, что наугад прокладывал себе дорогу среди высоких колосьев пшеницы, не будучи связан никакой особой целью. Сорвав колосок, я растер его в ладонях, сдул шелуху и разжевал несколько зерен. Просто так. В ночном безмолвии я чувствовал себя свободным, как бедуин в пустыне, вся ширь земли была мне постелью, а вся природа – вотчиной.