и понимает, что было тут, с запиской, неспроста, но рассказывать незнакомой девушке, пускай даже такой к себе располагающей, разумеется, нельзя, и он ответил в том смысле, что наступил на записку штиблетом случайно, а после подобрал, решил отвезти по адресу, обнаруженному не вдруг.

— Хорошо, спасибо, — сказала Соня. — Спасибо, многоуважаемый коллега с пятичасовым студенческим стажем. Не смею вас больше задерживать, как выражаются в присутственных местах.

Андрей поплелся к расшатанной калитке, и, наверное, спина у него была сутулая, и походка шаркающая, и весь он был обиженный и смятый, — наверное, так оно и было, потому что Соня крикнула вдогонку:

— Может, еще повстречаемся, коллега!

5

Андрей проголодался. Москву он знал плохо — лишь дважды бывал с папенькой, осмотрели тогда Кремль и торговые ряды — и потому сейчас не придумал ничего иного, как вернуться к Савеловскому, где наверняка должен быть трактир.

Так оно и оказалось, даже не трактир, а, по-заграничному, ресторан в самом вокзале.

Чуть успел туда войти, как подлетел половой — не в холщовой белой паре, не по-трактирному, а во фраке с крахмальной манишкой, — поклонился чуть не в пояс, провел господина к столику, извинившись: отдельных мест нет, но там сидит всего-навсего единственный барин и в ваших, извините‑с, годах‑с...

Барин и впрямь выглядел не старше Андрея, в студенческой форме, и, преодолев проклятую скованность, Бубнов решил познакомиться: и неловко сидеть молча, и наконец, он-то сам тоже студент, не как-нибудь!

Тотчас выяснилось: звать соседа по столику Виктор, со второго курса Петровки (название института он произнес с шиком, по-старинному, — такая, узнал после Андрей, водилась традиция).

По случаю знакомства и потому, как выяснилось, что коллеги, велели принести шампанского.

Пили неумело: шампанское под селянку, Виктор тоже не из аристократов оказался, отец — башмачник, содержит мастерскую с тремя работниками, а деньги у Виктора завелись в этот день по случаю, подарил выпивоха крестный. Виктор — фамилия его Прокофьев, — слегка хмельной, все это поведал новому товарищу и предложил в институтских номерах (бывших Ололыкинских, а после переименованных в номера Благосклонного — похвастал Виктор осведомленностью) расположиться вместе, комната на двоих, сейчас напарника нет, и неизвестно, кого могут поселить, Андрей же, сказал Виктор, ему понравился. Выпили на брудершафт, расстались друзьями — Бубнову следовало спешить на вокзал к назначенному папенькой времени.

Папеньку застал возле вагона, папенька был навеселе, опять облобызал сына и, войдя в купе, мигом заснул. Андрей же лег не сразу. Стоял в покачивающемся коридоре, глядел на редкие за окном огоньки, пил вкусный чай, принесенный проводником. Многое обвалилось на Андрея сегодня: и студентом стал, и нового друга обрел, и...

Он думал о Соне.

6

А в Иваново-Вознесенске тем летом — тишь да благодать. Господа фабриканты поразъехались — кто за границу, кто на Кавказ, в Крым, кто по собственным, неподалеку, поместьям. Оставшись «за хозяев», управляющие порасслабились, не лютовали, лишь бы выполнялся дневной рабочий урок, и ладно...

Отдыхали, как обычно, всею семьею и Бубновы — из году в год снимали в деревне Горино просторный, свежий, не израсходовавший запаха древесины, пятистенок. Владелец его, скупой до чрезвычайности, — Сергей Ефремович, и сам куда как прижимистый, жадностью такой возмущался — на лето загонял чад и домочадцев в амбар, там и ютились до поздней осени. Андрей, когда встречался с детьми хозяина, испытывал неловкость, но вскоре о ней забывал: так в Горине было славно!

Расчудесные места. За околицей виляла чистенькая, убранная красноталом, рыжеватая водою речонка. На одном из поворотов ее желтел песчаный обрыв, там, выставив наружу обмытые корни, чуть не в бестелесном воздухе витали сосны. А дальше начинался тонкий березнячок, и простирались луга, и росли бессмертники — Андрей растения всякие любил и знал, — называемые иммортелями, были они и белые, и розовые. А грибов, а грибов по всем перелескам — хоть косою коси!

В благодатных и лишенных казенной обрядности этих местах даже Сергей Ефремович отбрасывал чинность (впрочем, соединенную с мелкой суетливостью). Ходил в коломянковом костюмчике, в легкомысленной панамке. А весь «женский пол» — в сарафанчиках, весьма откровенных. Андрей же, Миша, вольноопределяющийся (отпустили на побывку), Николай и Ваня закатывали штаны выше колен и, едва миновав околицу, скидывали рубахи, гонялись наперегонки, бросались в речку.

Беззаботно жил Андрей, не зная, что беззаботное лето у него в жизни последнее.

Меж тем в это время «Искра» напечатала письмо из Шуйского уезда:

«...Недовольство рабочих растет с каждым днем все больше и больше. Безработных много. Почва для пропаганды и агитации самая благоприятная, но сил и средств у нас нет... интеллигенция спит в духовном смысле слова, проводит время для себя лично, хотя у нас... приехало на каникулы много учащейся молодежи (студенты и другие), но они проводят время в разговорах с кисейными барышнями или занимаются в виде отдыха псовой охотой...»

Этих строк Андрей не читал, а доведись прочесть, наверное, как говорится, сгорел бы от стыда: за исключением упоминания о псовой охоте, слова эти относились и к нему; но Андрей не видел «Искры» давно и вообще тем летом читал мало, о серьезном почти не размышлял. Просто радовался тому, что живет на земле, испытывал счастье обыкновенное, совсем не возвышенное: теплый вкус парного молока, щекотание босых ног неломкою травою, сладостный ожог утренней воды, тишину деревенских сумерек. И нечаянный, неловкий поцелуй с дачницей по имени Сонечка, — коснувшись губами ее нежных губок. Андрей подумал, кажется, о том, что есть на свете другая Соня, однако первый поцелуй был сладостен и невероятен.

17 июля в Брюсселе открылся II съезд РСДРП.

7

С Виктором Прокофьевым — как и условились, Бубнов стал его сожителем по комнате — долго сближаться не пришлось. Витя отличался нетрудным нравом, был доверчив, ровен, привычки его совпадали с привычками Андрея: оба трезвенники, не табакуры, оба аккуратисты. От собственной аккуратности Андрей частенько страдал, живя с братом Николкой: тот раскидывал где попало книги, тетради, вещи, Андрей принимался убирать, выбрасывал, что придется — бывало, и нужное, — но поделать с собою ничего не мог: вид захламленного стола, даже вид пустячной бумажонки, валяющейся не на месте, его бесил. На Виктора сердиться не приходилось. Правда, был Прокофьев душа нараспашку, Андрей же скрытен и молчалив, но это несходство не мешало, а скорее способствовало сближению: один любил поговорить, другой — послушать, и, значит, каждый для себя находил нужное.

Имея под боком отчий кров, жил, однако, Виктор в казенных номерах, поскольку полагалось так правилами, чтобы каждый студент был постоянно на виду.

В комнате — все, что надобно: комод в четыре ящика для белья, шкаф, овального вида обеденный стол, две конторки и железные, с цельными спинками, — по ним намалеваны идиллические пейзажи — варшавские