каким в качестве боевого средства революционеры не располагали ни во времена декабристов, ни в период хождения в народ, ни в моменты массовых студенческих выступлений. Часто количественная его величина усугублялась в своем значении тем обстоятельством, что в его руках обреталась вся техника страны, а сам он, все более объединяемый самым процессом производства, опирался внизу на крестьянство, к сынам которого он принадлежал. Вверху же, нуждаясь в требуемых знаниях по специальностям, необходимо соприкасался с интеллигентным слоем населения. Будучи разъярен социалистической пропагандой и агитацией, направленной к уничтожению существующего государственного и общественного строя, коллектив этот мог бы казаться серьезной угрозой существующему строю».

Куда как неглуп.

Насколько искренними были его марксистские убеждения в юности — судить трудно. Что привело его на путь провокаторства — страх ли, заранее ли продуманная подлость или, так сказать, «идейное разочарование» — кто может установить теперь. Факт остается фактом: в конце 1884 или в начале 1885 года двадцатилетний Сергей Зубатов, участник освободительного движения, вместо ссыльного оказался чиновником телеграфного ведомства. Это уж не случайность: ссылку назначением в государственную должность не заменяли.

Вероятно, ему выдали своего рода аванс, и Сергей Васильевич Зубатов его отработал достаточно скоро: весной 1886 года выдал охранке народовольческую группу Соломона Ника и Софии Гуревич (обоих убили в Якутске через три года), а осенью — Фундаминского и Гоца. Затем подпольный иуда продал еще одну организацию народовольцев (Соломонов, Богораз, Данилов и другие).

Вскоре Зубатов из жандармского «подполья» вышел, стал помощником начальника Московского охранного отделения и сделался самым обычным агентом-провокатором, только более ловким и интеллигентным.

В общем, путь достаточно прямой, если только подобного рода кривизну можно определить как прямую линию.

Посидев тихо-мирно семь лет в помощниках у начальника охранки Бердяева и заняв наконец его место, Зубатов сделал не шаг, а прыжок. Обычная жандармская деятельность — слежка, аресты, допросы — это все чепуха — так, вероятно, решил поднаторевший, помудревший — ему скоро должно было исполниться сорок — Сергей Васильевич.

В начале 1902 года он подал московскому обер-полицмейстеру Трепову программную докладную записку.

Идея принадлежала Зубатову. В бумажную плоть ее облек годами старший Лев Александрович Тихомиров, тоже из народовольцев, тоже из отрекшихся, автор брошюры «Почему я перестал быть революционером», ярый впоследствии монархист. Кстати, журнальная деятельность Тихомирова была высочайше вознаграждена пожалованием серебряной чернильницы. Вот оно как. Не тридцать сребреников даже, а чернильница. Высочайше пожалованная...

В записке говорилось, что рабочий вопрос в Европе развился при таких обстоятельствах, которые его сплетали с идеями социализма. У западных мыслителей рабочие рассматриваются как орудие будущего социального переворота. Дабы этого не случилось в России, Зубатов и Тихомиров развили обстоятельный план отвлечения рабочего движения от революции, превращения его в силу консервативную, в прочную опору царизма. Население фабрик и заводов, по утверждению авторов записки, самое беспокойное: всевозможные недоразумения, разгромы, стачки постоянно нарушают порядок на предприятиях. Умиротворение и трудно, и хлопотно. Поэтому в области экономической необходимо защитить интересы рабочих, а с другой стороны, и хозяев оградить от «бесчинств».

Была выдвинута обстоятельная программа реформистского профессионального движения, основанная на трудах Бернштейна, Веббов, Вигуру, Зомбарта, программа воспитания пролетариата в духе «православия, самодержавия, народности», в духе сохранения консервативного уклада недавних выходцев из деревни. Усилия Зубатова были направлены на изоляцию рабочих от революционно настроенной интеллигенции.

Словом, как писал Владимир Ильич Ленин, «обещание более или менее широких реформ, действительная готовность осуществить крохотную частичку обещанного и требование за это отказаться от борьбы политической, — вот в чем суть зубатовщины».

На первых порах Зубатов в своей затее преуспел, его организации распространились практически по всей Европейской части России. Своего рода апофеозом зубатовщины явилась манифестация 19 февраля 1902 года, когда сорок — пятьдесят тысяч (!) рабочих Москвы возложили венок к памятнику «царю-освободителю» Александру II.

Однако именно этот апофеоз и стал началом краха и самого Зубатова, и его политики. Цензурным циркуляром от 26 февраля правительство запретило газетам толковать манифестацию «как выражение пробуждающегося общественного сознания в трудящихся массах и официальное признание у нас существования класса рабочих».

Даже верноподданическая демонстрация казалась опасной. Даже само существование рабочего класса пытались признать недействительным. Даже «полицейский социализм» Зубатова встревожил власти.

Но записки записками, программы программами, а и основной, изначальной жандармской работою Зубатов, естественно, занимался, как и полагалось.

Излишней доверчивостью Варенцова сроду не отличалась, а многолетняя нелегальность еще усугубила прирожденную ее подозрительность, не всегда приятную даже для близких.

Сейчас все концы сходились с концами, все казалось чисто. Явился приезжий. Соблюдая правила конснирации, явился вечером. Хозяевам квартиры представился как сослуживец Ольги Афанасьевны по Воронежу (то, что была она в Воронеже нелегальной и сослуживцев не имела, хозяева, понятно, знать не могли). Войдя к Варенцовой (она слышала весь разговор в прихожей), тоже повел себя как надо: сказал пароль, начал расспрашивать — умело, без акцентации — про здоровье «Семена Семеновича», то есть «Северного союза», ответ, пока что уклончивый, осторожный, выслушал с нарочитой внимательностью, с родственными расспросами — в расчете на то, что хозяева могут подслушивать. Назвался он Иваном Алексеевичем, но едва заметно, не мимически, не интонацией даже, а как-то неуловимо, такое лишь профессиональный революционер умеет, намекнул, что сие — псевдоним. Варенцова подумала, что, если он и ей доподлинного имени открыть не волен, значит, фигура основательная.

Для перестраховки Ольга Афанасьевна главный разговор все-таки оттянула, вышла попросить самоварчик, гостя в комнате оставила одного. Когда вернулась, книги на столе были нетронутыми, Иван Алексеевич как сидел, так и сидел покуривал.

Он отличался обаянием, умел к себе расположить. Вручил свежий выпуск «Искры», признался, что является ее агентом, передал приветы от Надежды Константиновны, расспрашивал об Афанасьеве, о Панине, — ай-ай, неужели арестован, вот жаль Гаврилу Петровича! — о Глаше Окуловой. В общем, надо было или провокатора в нем заподозрить, либо довериться полностью. Варенцова доверилась.

Знать бы ей, что охранка перехватила письмо Крупской к Глебу Кржижановскому в Самару, сумела расшифровать, там был адрес явки и пароль воронежцев, их-то и сумел обвести вокруг пальца Иван Алексеевич, он же помощник Зубатова Леонид Петрович Меньщиков.

Варенцова, не зная еще, что на допросах Иван Китаев выдал чуть не всю Иваново-Вознесенскую организацию, предложила поехать туда. Иван Алексеевич ответил согласием, но попросил отсрочки: дескать, надо сперва побывать в Костроме и Владимире; где было догадаться, что в «русском Манчестере» жандармскому агенту сейчас делать было нечего. Ольга Афанасьевна сказала, что и ей во Владимир надо, только не сейчас, через неделю. Договорились там и встретиться.

И встретились. Там же оказался и Михаил Багаев. Что-то в поведении Ивана Алексеевича ему не понравилось, он поделился подозрением с Варенцовой, но было уже поздно: обоих в ту же ночь арестовали.

Что же касается