Она включила свет и чуть не села на пол. Везде, на полу, на подоконнике, на табурете, на тумбочке стояли вазочки, банки, тазики, кастрюльки, битком набитые свежими ландышами. Почти не было листьев, белели одни упругие головки. А в центре стола торжественно красовалось корыто, как будто наполненное белой пеной…

Ночью Аля проснулась от легкого подташнивания. Голова кружилась, она с трудом встала, вышла в коридор и наткнулась на деда Михая. Он посмотрел на бледные Алины губы и пошел к ней.

–Дура ты дура! Ладно эти олухи малолетние. А ты то! Учителка еще.

Он открыл нараспашку окна и выбрасывал ландыши в окно.

Аля обалдело крутила головой и, вдруг, вспомнила: "А сейчас мы поговорим о любимых цветах. Каждый из вас, дети, придумает мне коротенький рассказик, а потом нарисует его красками. Вот мои любимые цветы, например, – ландыши"

И Аля подняла над головой небольшой рисунок с нежным белым цветком

Глава 20. Конец и начало

Наступили школьные каникулы и Аля, неожиданно для себя, вздохнула с облегчением, первый раз в жизни ей захотелось чуть отстраниться от своих ребят и побыть в тишине. Она больше не появлялась в классе, школа закрылась до самой осени, в этом году так распорядилась директор. Жара стояла удушающая. Тяжелый живот тянул, Аля стала неповоротливой и медлительной, да ещё и поправилась сильно, неожиданно от этого похорошев. В её лице появилось нежное, теплое, молочное даже сияние, глаза стали глубокими, ожидающими и очень беззащитными.

Приехала мать, притащила с собой свою подругу Евдокию, худющую, как жердь, быструю, ловкую и живую. Из Саратова на лето вернулась и Галка, она скучала без мужа и все время торчала у Али, помогая по хозяйству. Короче образовалась тесная группа поддержки, Але не давали спуску, ежечасно и ежеминутно дежуря, не оставляя её ни на секунду в покое.

– Алюся, детко золотэнько, ведра не тягай, – басил дед из дальнего угла двора, непонятным образом углядев из-за дровни, что Аля берет у бабки небольшое ведерко с молоком.

– Геля, я без тебя таз отнесу, носильщица нашлась , – отбирала мать таз с выстиранным бельем.

– Аля, молочка иди-тко, парного, – шумела баба Пелагея с погребицы, звеня подойником, – И яечка сырого выпей, вон рябая тамо, под вишнею сронила.

И только в ночь… Ночью, в звенящей тишине своей комнаты Аля, наконец, могла спокойно полежать в тишине и подумать. Дальнейшая жизнь представлялась ей с трудом. В последнем письме Виктор, в очередной раз написал о трудностях, о своих стараниях и необходимости "подождать и потерпеть". На что Аля ответила короткой запиской – "Вить. Я хочу тебе признаться. Я никогда не любила тебя, не люблю и никогда не смогу полюбить. Обман – это не моё. Я и так о многом умолчала! Тот ребенок, которого я жду – не твой, прости. Не приезжай". В ответ Виктор промолчал. Так они и прервались на фальшивой завершающей ноте, просто затаились и ждали, когда она, их мелодия стихнет сама.

Каждый вечер, когда духота спадала и, наконец, можно было вздохнуть, Аля с Галкой выходили пройтись вдоль берега засыпающей тихой реки. У них было любимое место под огромной старой черемухой. Вниз вела лестница к мосткам и там, опустив ноги в теплую, ласковую воду они сидели до темноты, молчали, в основном, иногда тихонько перебрасываясь парой слов.

– Аль. Что ты дальше делать будешь? Ведь одна, с ребенком.

– Ну что поделаешь? Так случилось.

– Здесь оставайся! А что? Бабка посидит с дитем, ты работать будешь. Вон сколько ребят в училище, найдешь кого. Хорошо здесь, спокойно. И еда полезная. Я вот тоже думаю сюда с Вовкой. Он все про детей заводит, но я пока сторожусь, поживем чуть для себя.

– Не, Галк. В Москву поеду, к матери. Надо дальше как-то жить, здесь памяти слишком много. Не хочу.

– Ну, смотри. Я б не спешила.

– Я и не спешу, видишь. Только, знаешь, не легко каждый день Чергэн видеть с мальчишками. Она ведь так и светится, малыши – копия Лачо. И прошло ведь вроде всё, а увижу – захолонет внутри. И не держит. И не отпускает.

– Да, Аль. Я вижу.

– Что ты видишь? Вон у тебя мордаха счастливая, сияет, что сковородка начищенная. Ты только Вовку своего и видишь, коза.

– Та нууууу… Чего там. Вооовку… А ты и вправду – уезжай, пожалуй. Райка тут говорила, что Лачо с семьей на той неделе уходят с табором. Думаю – теперь уж – насовсем. Не вернутся…

Ночью Алю что-то будто толкнуло мягкой лапой в бок и в живот. Она резко проснулась, села на кровати. В отсвете огромной луны были видны стрелки на часах – три. Аля встала, подошла к маленькому окошку, ведущему в цыганский двор, приоткрыла его, вдохнула свежий ночной воздух. Лапа не унималась, толкала не больно, но настойчиво и слегка сжимала низ живота. Сожмет и отпустит… Сожмет и отпустит. Накинув платок на плечи, Аля тихонько, стараясь не шуметь, прокралась через сени, открыла засов и вышла на двор. Ночь, лунная, ароматная, пропитанная запахами зрелого лета раскинула свои черные крылья и лежала покойно, лаская спящие дома теплом и негой.

Аля села под вишней на табурет, расправила спину, затяжелевшую за ночь. И тут, боль разрезала пополам вытянувшееся струной тело. Почти завыв от боли, Аля сползла на землю и скрючилась в позе эмбриона, насколько позволял живот…

Боль плескала на нее свои огненные волны – волна наплывала, закрутив тело в спазме до красных искр в глазах и уходила, отпуская. Аля плохо соображала и почти ничего не видела, что-то случилось у нее с глазами, перед ней плыла белесоватая муть, в мути двоились и троились тени. Она видела только, что по двору металась баба Пелагея, держась за сердце и тоненько, совершенно не похожим на ее, голосом что-то кричала. Видела, что Евдокия, как ворона – в раскрыленном черном платке, упираясь изо всех сил, открывала тяжелые ворота. И Чергэн ( – почему Чергэн? Где Лачо? – мелькнуло в Алиной, воспаленной от боли голове), вкатывала в ворота цыганскую бричку, стоя во весь рост на облучке и залихватски посвистывая.

– Почему же такая адская боль? Господи! Меня сейчас разорвет пополам, у меня просто там треснет что-то, и скорее бы что ли, Господи.

Аля не кричала, ей было стыдно кричать, она просто тихо, почти неслышно выла, и из покусанных губ сочилась кровь. Потом, видимо, ее уложили в бричку, она лежала на мягкой шубе, но от каждой