– Вот и терпи, – хмыкнула Марина. – Это тебе не с «голубыми феями» вальсировать.

Семён напряг желваки, но ничего не ответил.

– А ты мне сказал, что не знаешь, чей это мундштук, – продолжила наседать Марина.

– А я и не знаю. Она своего имени не назвала и адреса не оставила.

– А как хотелось бы узнать! – попыталась она уколоть мужа. – А правда, что она всё время молчала?

– Правда.

– А почему?

– Что почему?

– Молчала.

– А я откуда знаю. Я не спрашивал.

– И что, вот так молча и танцевали?

– Вот так и танцевали.

– А чего ты злишься?

– Я не злюсь. Мне твои дурацкие вопросы надоели.

– Почему дурацкие? Просто я опоздала…

– Вот и не надо было опаздывать! – выпалил Семён.

Марина посмотрела на мужа, и неприятная волна пробежала по телу. Они замолчали, каждый думая о своём.

«Не надо было заморачиваться с этим карнавалом», – думала Марина. – «Всё только усложнилось и ещё больше запуталось».

«И зачем я поддался на уговоры и попёрся на этот «праздник жизни»? Ведь подсказывала мне интуиция, что ничем хорошим это не закончится. Сидели бы сейчас на даче: тихо, спокойно. Ёлку бы нарядили, живую, пахнущую смолой и лесом. Развесили шары», – Семён тихо вздохнул.

Каждый год они с Мариной перед Новым Годом шли в магазин и выбирали самый красивый ёлочный шарик. Это было их маленькой семейной традицией. Каждый год и, непременно, шар. В этом году был десятый, но они его так и не повесили на ёлку, вместо этого… Он стиснул зубы и нахмурился.

Будет ли у них их одиннадцатый шар?

«Что же мне делать? Что делать? Что делать?» – навязчивая фраза крутилась в голове, как заевшая пластинка, но ответа не появлялось. – «Я-то надеялась, что это развлечёт его, отвлечёт от грустных мыслей. А получилось… ещё хуже. После этого маскарада он вообще замкнулся. Как улитка спрятался в своём домике и не докричаться, не достучаться. Ходит, разговаривает, как во сне и всё время о чём-то думает… Господи, ну сколько можно думать?»

Марина вздохнула, открыла первую попавшуюся книгу и попыталась читать. Поняв, что это бесполезно, она закрыла её и подошла к окну. Зима была в разгаре. Ещё довольно белый снег огромными кучами лежал вдоль дорог. Новогодняя мишура болталась на деревьях, а вывески подмигивали разноцветными лампочками. То, что раньше завораживало и придавало сказочный вид, сейчас раздражало своим сверканием и пестротой.

«Что же делать?» – в сотый раз Марина спросила пустоту. – «Наверное, надо поговорить. Это будет трудный разговор, но так существовать – больше нет сил. Даже, если всё закончится… очень плохо, то может быть, это будет лучше, чем такая неизвестность. Может быть, он меня уже окончательно разлюбил?» – Марина сглотнула комок в горле. – «Ну, что ж, значит… значит, разлюбил…».

Ив этот самый момент что-то заклокотало у неё внутри, взгляд затуманился, а в носу противно защипало.

– Нет, я не буду плакать. Я что, девочка? Я взрослая женщина, с профессией, с… неплохой фигурой, и лицо ещё вполне ничего. Мне всегда дают меньше лет, чем на самом деле. Справлюсь! – она гордо тряхнула головой. – Не он – так другой! Друго-ой…

На этом месте, её «вполне ещё ничего лицо» повело в сторону и слёзы градом брызнули из глаз.

– Дру-гой! Я не хочу другого! Зачем мне другой? Сёма, Сёмочка, родной, я ТЕБЯ люблю! Люблю! – рыдала Марина уже во весь голос. – Ну, пожалуйста, Сёмушка, люби меня! Ну, пожа-луй-ста… Я буду хорошей, я буду лучшей! Не оставляй меня, не бросай! Я не могу без тебя! Господи, помоги мне! Помоги мне с этим справиться!

Она села на пол и, когда рыдать уже не было сил, стала раскачиваться из стороны в сторону, как китайский болванчик, и тихо заскулила.

Стало совсем темно, и только слабый свет уличных фонарей позволял угадывать очертания предметов в комнате. Марина медленно поднялась с пола и включила бра. Мягкий свет его больно ударил по глазам. Она закрыла их на несколько секунд и попыталась привыкнуть. Потом открыла и стала напряжённо всматриваться в часы на стене. Было почти восемь.

«Скоро Сёма придёт», – вяло подумала она, – «надо что-нибудь приготовить».

Мысли ленивыми мухами ползали в голове, мешая сосредоточиться.

«Ну, что ж, будем жить. Самое ценное у человека – это жизнь», – всплыла в голове чья-то здравая мысль. – «Кто же это сказал?» – Марина замерла со сковородкой в руке. – «Кто сказал? А, впрочем, всё равно. Но, наверное, он прав. Это – самое ценное».

У Семёна наступили тяжёлые времена, да что там! – просто хреновые. Роман не писался, дурных мыслей хоть отбавляй, да и совесть не давала покоя.

Эйфория от покорения «маркизы» прошла, и он не мог спокойно смотреть жене в глаза.

Первое время после карнавала его сердце сладко сжималось при воспоминаниях о Незнакомке. Память упорно подсовывала подробности той встречи, а воображение дорисовывало необходимые детали. Это было, как наваждение. В каждой женщине с похожими манерами он пытался угадать свою «ветреницу». Он то злился на неё, то боготворил, разговаривал с ней и представлял как она «отвечает» ему: кивок головы, лёгкая улыбка, жест рукой… Он не мог общаться с женой, оправдываясь трудным творческим процессом, а плохое настроение было прикрытием для сказочных грёз, и избавляло его от лишних вопросов. Его всё стало раздражать, что отвлекало от воспоминаний и от мечты.

Он стал плохо спать. Как только он закрывал глаза, то сразу встречался с «огненными» глазами в прорезях маски. Они жгли его и не давали покоя. Этот взгляд! Что бы он отдал, чтобы ещё раз встретиться с ним? Да всё! Это становилось похожим на сумасшествие, и Семён заставлял себя не думать о ней. Но чем больше он сдерживал себя, тем упорнее она являлась перед ним.

Ему было стыдно перед женой и жалко её, он видел, как она мучается, но ничем не старался облегчить её страдания. В какой-то степени ему было всё равно. Ведь он тоже страдал! Ему только хотелось остаться одному, чтобы никто не мешал предаваться сладким и мучительным воспоминаниям.

Его жена бледнела и таяла на глазах, и в какой-то момент упала в обморок прямо посередине кухни. И вот тут Семён испугался. Он засуетился, забегал, вылил на неё графин воды, а когда она открыла глаза, расплакался, как ребёнок. Он прижал её голову к своей груди. Снизу вверх на него смотрели два испуганных блестящих глаза. Но он не видел их. Он прижимал к себе её худенькое тело, баюкал и гладил по волосам и вдруг ясно понял, что для него нет ничего и никого дороже на свете. Что эта маленькая женщина всегда вдохновляла его и поддерживала. Что она всегда каменной стеной стояла за его плечами. Это был его тыл, его опора. Он всегда это чувствовал, но не понимал, какими силами это ей достаётся. Он мог позволить себе быть «творцом»: капризным, нервным, замкнутым, шумным, иногда грубым, но всегда знал, что ему всё простят, что его здесь любят и восхищаются.